Гейдар Джемаль - Революция пророков Страница 15

9. «Философы только объясняли мир…»

Мы сталкиваемся со страшной вибрирующей тайной. Может быть, речь идет о том, что в платонизме онтологизирован, лишен мистериальной бездонности сам акт восприятия, сам акт свидетельствования. Не случайно же он сводит его к воспоминаниям, приводит образ пещеры, в которой через огонь отражаются на стене тени. Нет зазора между позицией онтологического элемента, некой централизованной идеи в центре и теми идеями, которые располагаются вокруг, и которые она воспринимает. Нет зазора, нет тайны, нет мистерии этого различения. А мы знаем, что это различение есть. Потому что воспринимающий не является одним из предметов великого космоса. Он является занозой, шероховатостью на гладкой гомогенности неба. Платон говорит, что одна из идей оказывается в центре. Иными словами, Адам подошел к дереву и стал одной из идей, он сам стал онтологическим «я», сам стал Деревом. Испугавшись, он побежал прочь, но было уже поздно. Платон говорит нам, что кроме мира идей любопытным образом существует мир ничто, который есть не что иное, как протяженность и плотность, т. е. вещественная материя или materia secunda, потому что materia prima, согласно учению традиционалистов, не манифестирована, не проявлена. Это скрытая фундаментальная субстанция, которая находится по ту сторону проявления. Вторую материю, materia secunda, которую Платон принимает как символ, как вполне ответственный представитель первой, он называет «ничто». На это ничто воздействуют идеи, и композиция между идеями и ничто образует чувственный мир в его многообразии. Интересно, что много раз и очень серьезно шельмовавшийся традиционалистами Декарт, который, согласно Генону, и является практически философским основоположником закоренелого профанического социума, профанизма «в законе», тоже говорит об этой категории «протяженность и плотность», но не как о «ничто». Декарт говорит об этом как об одном из двух полюсов той реальности, из которой образовано все. Т. е. для Декарта протяженность не есть материя. Материальность — один из аспектов пространства, который Декарт связывает с телесностью, с корпоральностью. Для него пространство есть символ гомогенной среды, гомогенной бесконечно простирающейся бездны. Может быть, это небо без звезд — только спущенное на землю. Но посреди этого находится одна звезда. Это существо характеризуется одним аспектом — восприятием, которое, правда, он называет мыслью. Но Декарт говорит об одной очень интересной вещи. Для него нет разницы между мыслью и болью. Мысль и боль — это два аспекта одного и того же акта переживания, восприятия. Вы видите, насколько здесь мы уходим от чистой традиционалистской концепции восприятия, т. е. восприятия бездонного, бесконечного последнего все. Здесь оказывается, что восприятие окружающей нас протяженности имеет двойственный характер — это мысль и боль. Иными словами, Декарт впервые нам говорит, что человеческое существо является точкой приложения бесконечного давления среды. Каждый из нас является таким Антеем, на плечах которого лежит вся реальность. Небо без звезд обрушивается на наши хрупкие плечи, вызывая в нас мысль и боль. Таким образом, Декарт постулирует ту самую двойственность, которая и является, с точки зрения традиционалистов, неизбывным грехом, образующим самую сущность профанизма.

Итак, гомогенность нарушена в самом начале, это нарушение засвидетельствовано тем фактом, что существует Восприятие. Восприятие стремится к снятию двойственности тем, что устанавливается великая последняя идентичность, последнее тожество между воспринимаемым и воспринимающим. Но тем не менее загадка эта никуда не уходит, она лишь затемняется ложным ответом: воспринимающий есть один из предметов множественности, просто стоящий в центре, и эта центральность позволяет ему реагировать на все, и в конечном счете становиться всем, просто потому, что дистинкция якобы иллюзорна.

Да, мы знаем, что фактически, эффективно в конечном счете Традиция вновь и вновь подтверждает, что финальное тожество существует. Но поскольку не существует начального тожества, а его-то точно нет, раз мы здесь с вами вне этого тожества — значит, это не ответ. И есть второй ответ, который приходит не из созерцания, вопреки созерцанию. Этот ответ не может быть получен естественным, но только Богооткровенным путем. Этот ответ заключается в том, что бесконечность ограничена чем-то, что является еще более ничто, чем она сама. Т. е. если бесконечность является ничем, как некий апейрон, как огонь, который ничто, потому что он все сжег, снял всякие ограничения, всякие границы, всякие конкретности, — все сжег, нет дистинкции, все звезды погасли, — то за пределами этого ничто есть еще более черное ничто, которое не есть оно само, которое невозможно, которое не является одной из вспышек предметов, содержащихся в этой бездне. Оно — что-то абсолютно противоположное бесконечному.

10. Эзотеризм единобожия против эзотеризма «всеединства»

Бесконечное оказывается ограниченным своим собственным отрицанием. И это отрицание находится в центре бесконечности, в некотором роде оно находится в глубине этой бесконечности в качестве ее внутреннего полюса. Это и есть двойственность, которая является началом свидетельствования, началом восприятия. Просто нужно признать абсолютно очевидную вещь: в центре сущего находится несущее. Это несущее представлено человеком как свидетелем… Но поскольку человек смертен, поскольку он постоянно стирается ластиком апейрона, не является принципиальным хозяином этой «черной дыры» в себе, то естественным следующим шагом следует признание, что принципом «черной дыры» в бесконечности является Субъект, находящийся за пределами беззвездного неба. Это тот Принцип, который делает восприятие возможным, та черная амальгама с другой стороны зеркала, которая делает возможным сам рефлекс. В этом суть пророческого откровения, суть послания пророков — бесконечное не бесконечно. Но поскольку оно не бесконечно, в центре его находится человек, который является наместником Бога, он изображает Бога, он является заместителем, функциональным изобразителем того принципа, который противостоит бесконечности.

Тут мы вспомним о странной противоречивости апейрона. «Апейрон» переводится как безграничное, расшифровывается как огонь, который в своем действии снимает всякую конкретику. Т. е. бесконечность на самом деле действует по уничтожению конечного. Она вынуждена работать. Действительно, у Анаксимандра мы находим, что здесь образуется диалектика, творящая космос. Т. е. жаркая тьма и холодный свет, материализованный огонь и лед образуют космос. Но в своей общности, той, где апейрон является действительно апейроном, он уничтожает этот космос. Он преодолевает всякую дистинкцию, он упраздняет все, кроме себя… Это очень важная мысль, соответствующая духу монотеистического проекта. То бесконечное, к которому стремится человек в своем духовном созерцании, является не просто фундаментально положенной бесконечностью, которая есть сама по себе. Потому что в этом случае не было бы Субъекта, первого шага манифестации, не было бы различения в этой бесконечности. Потому что никто, никакая традиционная метафизика не объяснили, каким образом совершается первый шаг в эманативном процессе. Существующие объяснения можно рассматривать как интеллектуальную спекуляцию. Никто из мыслителей в рамках глобальной Традиции фундаментально, коренным образом, не объяснил, как начинается эманация из Первоединого. Но монотеистическое откровение говорит: на самом деле это Первоединое есть чистая негация, всеобщая сила которой, т. е. качество «неба без звезд» которой заключается в том, что оно просто ничтожит. Бесконечное ничтожит, и в этом его бесконечность. Но раз оно ничтожит, раз оно не положено в своей изначальной данности, значит оно ограничено тем, что оно ничтожит, тем, что оно отрицает. Если оно вечно отрицает все кроме себя, отрицает не себя, то тогда воистину существует не-оно, которое бездна бесконечности стирает, но не может до конца стереть, и это не-оно находится в середине бесконечного, в центре человеческого сердца. Это не-оно есть манифестация того, что противостоит бесконечному. С точки зрения монотеистической традиции бесконечное, которое является последней инстанцией восприятия — это абсолютно враждебный живому Богу рок. Вечно вращающееся небо над нами, назовем мы его «брахман», «зерван» или «уранос» — это бесконечный, все стирающий рок. Но если рок все стирает, в том числе и нас, значит, созерцание, стремящееся стать одно с роком, установить абсолютное триединое тожество воспринимающего, восприятия и воспринимаемого есть некий страшный прорыв к спасению от чистой негации, от чистого отрицания. Это есть попытка каким-то образом уйти от всепожирающего пламени апейрона. Но само восприятие возможно в силу того, что апейрон не всесилен, он вынужден пожирать, чтобы утвердить свою бесконечность. Восприятие стремится установить последнюю, гомогенную истину как то, кроме чего ничего нет. И когда мы поняли, что апейрон это не то, кроме чего ничего нет, когда мы поняли, что кроме него есть то ничто, которое внутрь бесконечного не входит или входит парадоксальным образом как не-оно, то сразу, в следующий же момент истиной является для нас не это бесконечное, а то, что есть кроме него. Истиной является бесконечная тайна темного, еще более темного, чем тьма, которая, будучи чернее, чем тьма, является светом поверх света.