Анатолий Гончаров - Голые короли Страница 16

Письмо датировано 1922 годом. Серебрякова расстреляли в 1937-м. Смидович умер двумя годами ранее. Винокуров прожил до 1944 года. 49-летний Дзержинский умер раньше всех, в 1926-м. Убывание старых революционных кадров шло как бы по нисходящей кривой их причастности к смерти вождя либо посвященности в обстоятельства этой смерти, последовавшей 21 января 1924 года. Выходит, коль первым ушел Дзержинский, то он и есть главный организатор отравления.

Но вот что пишет бывший секретарь Сталина Григорий Каннер: «20 января 1924 года, за день до смерти Ленина, в кабинет Сталина вошел Генрих Ягода в сопровождении двух врачей, лечивших Ленина, Гетье и Елистратова. Они получили указание Сталина немедленно отправиться в Горки и осмотреть Ленина. На следующий день произошел очередной приступ. Он был крайне болезненным, но продолжался недолго. Крупская на минуту вышла из комнаты, чтобы позвонить по телефону. Когда вернулась, Ленин был мертв. На прикроватном столике стояло несколько пузырьков, привезенных, накануне, врачами с Ягодой. Все они были пусты. Именно Ягода и доложил Сталину о кончине вождя мирового пролетариата.

Значит, убивал все-таки Ягода, появлявшийся в Горках нечасто, негласно и беспрепятственно. А Дзержинский со Смидовичем лишь обеспечивали недоступность тела для всех остальных соратников. И перехватывали письма. Шеф-повар Гаврила Волков совсем по-другому описывал последний день Ленина. В одиннадцать утра он, как обычно, принес второй завтрак. В комнате никого не было. Крупская находилась в Москве. Как только Волков зашел, Ленин сделал попытку приподняться. Протянув обе руки, издал какие-то нечленораздельные звуки. Волков бросился к нему. Ленин сунул ему записку. Едва разборчивыми каракулями было начертано: «Гаврилушка, меня отравили. Сейчас же поезжай и привези Надю. Скажи Троцкому. Скажи всем, кому сумеешь, меня отравили».

Путаница во всех свидетельствах существенная, подробности, как правило, взаимоисключающие. Бесспорно только одно: слова Ленина о Сталине-поваре, который готовит слишком острые блюда, оказались пророческими. Но это даже не половина правды. Надо знать, какую «диету» задумывал для страны сам Ленин после подавления Кронштадтского мятежа: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому. Иностранцы уже теперь взятками скупают чиновников. Милые мои, придет момент, и я вас буду за это вешать...»

Символом веры по-прежнему оставалась «ничем не ограниченная, никакими законами не стесненная, на насилие опирающаяся власть». Иначе говоря, власть опиралась на послушное, нерассуждающее ГПУ. Железный Феликс, знавший, что Ильич долго не протянет, верно служил стальному Кобе. Правда, в 1922 году Ленину еще хватило бы сил и политической воли, чтобы сломить жестко повелевающего партийным аппаратом Сталина, но тот уже обронил Дзержинскому в кулуарах «Нужна, по-моему, твердость против Ильича».

Дзержинский все понял, но понял для себя, не для Кобы. Только у него имелся в руках реальный, никакими законами не стесненный инструмент насилия. Аскетичный Феликс, отвергавший любые блага власти, кроме самой власти, добился права распорядиться телом вождя. В ночь на 22 января он повез на дрезине скульптора и художника Сергея Меркулова, чтобы снять с лика Ленина посмертную маску. ФЭД мистически верил: кто сумеет завладеть телом Ленина, тому и суждено продолжить его дело. На заседани похоронной комиссии разгорелась яростная схватка соратников, почувствовавших, что Феликс уже сковал железным обручем уползавшую в вечность тленную материю. Троцкого не было - лечился где-то под Сухуми. Телеграмму от Сталина он получил с ложной датой похорон, однако товарищи были загодя предупреждены, что Лев Давидович против сохранения тела. Бухарин назвал оскорбительной саму постановку вопроса. Крупская тоже требовала предать прах земле. Каменев ворчал, что сам Ильич был бы против бальзамирования. Ворошилов и Ярославский осторожно заметили, что «крестьяне не поймут идеи». Рыков и Калинин выжидали, чтобы примкнуть к большинству. Сталин, пожав плечами, сказал: «Тело Ленина требуют сохранить рабочие». «Назовите их имена!» - истерично выкрикнул Преображенский. Имен не было, как не было и требования.

Дзержинский понял, что идея ускользает от него, бледный, как смерть, вскочил с места и закричал: «Я вас ненавижу, Преображенский! Я вас ненавижу!» И забился в припадке. «До чего довели Феликса Эдмундовича», - укорил соратников Сталин, и вопрос был решен. Тело Ленина осталось за Кобой. И власть - ничем не ограниченная, никакими законами не стесненная.

Не сбылось для ФЭДа благословение на царство от отцов католической церкви в Ватикане, куда он прибыл тайно, залегендировав поездку в Италию необходимостью встречи с Горьким на Капри. Якобы Горький обещал ему помочь разобраться с делами провокаторов, наводнивших партию. Вместо горьковской виллы ФЭД очутился в папском дворце, где рассказывал изумленным кардиналам, как он в детстве молился по ночам при свече, и как гулко стучал головкой о пол, что нянька пожаловалась матери. Велено было приготовить для мальчика отвар цитварного семени с медом. Для успокоения психики.

Ему предложили посадить в папском саду лавровое деревце. Как только подросшее древо победы станет отбрасывать тень, он придет к власти в России. Феликс был счастлив. А Сталин уже на второй день знал все подробности и цель его тайного визита в Ватикан. С этого дня железный Феликс был обречен.

Лавровое дерево отбрасывало высокую тень, когда Дзержинского не стало.

Благородный лавр по сей день стоит крайним в ряду, и приезжающие со всего мира туристы срывают с него вечнозеленые листья на память о своем посещении садов Ватикана, по-прежнему хранящего тайну визита Железного Феликса.

3 июля 2012 года.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

И чтобы завтра с утра - «Лебединое озеро». Со всеми делами: па-де-де, па-де-труа, первое адажио, вторая мотострелковая, Псковская парашютно-десантная... тридцать два фуэте полковника Жириновского. Искусство принадлежит народу, а «Лебединое озеро» - правящей партии. Только Берию убирали под «Декабристов», при всех последующих подвижках системы велась трансляция штатных лебединых испугов с пупырышками и в пухе.

Нынешнюю внесистемную оппозицию будут убирать под завывания Новодворской: «Мы - потомки выживших, и это непоправимо». Не потомки, а жертвы собственного культа личности, насаждаемого еще со времен культа Сталина.

Отчасти это Большой театр спроецировал свой известковый апломб на всю советскую эпоху. Причем нет никаких оснований считать, что такова сила художественных притязаний, взлелеянная Легендарной романтикой русского классического балета, поскольку «Умирающий лебедь» в расцвете полных шестидесяти восьми лет примадонны Плисецкой - это даже не холмогорский гусь, который умирает от старости. Это прямой продукт эпохи и последний ее свидетель.

Поминальная сюита диаспоры, прекрасно сознающей, что балерина-еврейка - редкость чрезвычайная, а первая солистка балета - просто невозможная вещь.

Это ведь адский каждодневный труд, даже при том, что родной дядя Асаф Месеерер был балетмейстером Большого, в силу чего исходные репертуарные позиции не требовали от начинающей дебютантки положенных по прейскуранту жертв.

Кем же надо явиться на свет божий, чтобы состоять примадонной более полувека? Разумеется, не с нашей инстинктивно-дремучей неприязнью к натасканной пластике судить об античных изысках балета, но даже и с позиции специфического любителя феномен Майи Плисецкой объясним только неразгаданным геронтологическим капризом природы.

«Мадам Пли» и в девяносто первом, когда ей исполнилось 66, и в девяносто третьем еще танцевала «Лебедей» в Вене, Токио, Лондоне, Лос-Анджелесе, лишь сокрушаясь и недоумевая втихую: что-то публика заскучала.

Заскучала. И гадать почему - бессмысленное дело. Утешиться надо банальной мыслью, что все проходит, и воодушевиться мемуарными воспоминаниями о том, что было: «Квадриги черные вставали на дыбы на триумфальных поворотах...»

Квадриги вставали, это да. И триумф был потрясающий. Но было это еще в пору вхождения во власть Никиты Хрущева и длилось временем поэтической конфирмации Андрея Вознесенского, нахально утверждавшего, что балет рифмуется с полетом, когда мускульное движение переходит в духовное, и что таковое доступно одной Плисецкой. Галина Уланова как бы еще и не родилась к тому времени, когда «гадкий утенок» Политехнического сочинил из одних амбиций «Портрет Плисецкой» - ученическую прозу, добросовестно выпячивающую прилежный восторг посвященного: «Ах, она любит Тулуз-Лотрека!.. Это какая-то адская искра. Ей не хватает огня в этом половинчатом мире. Каждый жест Плисецкой -это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный упрек: «Как же?!»