Сергей Кара-Мурза - Спасти Россию. Как нам выйти из кризиса Страница 17

Второе сложное и непредвиденное явление — отход гуманитарной интеллигенции от материалистического мировоззрения. Это произошло в 1960-е — 1970-е годы незаметно — официальная философия этого не заметила, ее методологические инструменты для этого были непригодны.

Отказавшись от этикетки исторического материализма, постсоветская гуманитарная интеллигенция внедряла в сознание людей ту же самую структуру мышления, что и раньше. На деле получалось гораздо хуже, чем раньше. Профессора, превратившиеся в «либералов», при отказе от истмата вовсе не выплеснули с грязной водой ребенка. Они выплеснули только ребенка, а грязной водой продолжают промывать мозги студентам. И грязь этой воды, при отсутствии материализма истмата, порождает чудовищную мыслительную конструкцию. Можно назвать ее механистический идеализм.

Утрата материалистического фундамента при анализе действительности и отказ от диалектического принципа особенно сказываются при трактовке нынешнего положения в России — оно ведь представляет собой именно клубок противоречий. Мы живем в сложном обществе, в котором сосуществуют и взаимодействуют разные общности, разделенные по классовым, национальным, культурным и другим признакам. Идеалы и интересы, соединяющие людей в эти группы, различны. Во многих случаях противоречия дозревают до стадии антагонизма.

Сверхзадача государства — гарантировать существование и развитие страны (народа) с сохранением ее пространственно-культурной идентичности. Чтобы этого достичь, нужно согласовать интересы разных групп — причем наиболее «дешевым» способом из всех доступных. Лучше всего, конечно, осуществлять конструктивное разрешение противоречий, творческий синтез, ведущий к развитию. Если для этого нет культурных и материальных ресурсов, политики ищут компромисс — противоречие смягчается, «замораживается» до лучших времен. Если и это не удается, собираются силы, чтобы подавить несогласных. При этом неприятные последствия откладываются на будущее. На какое будущее — зависит от остроты кризиса и масштаба времени, которым оперируют политики.

Достижение гражданского согласия и прочного мира — идеал. Это удается редко, и приходится довольствоваться гражданским перемирием. Переговоры о его продлении — ежедневный труд политиков и их экспертов. Как сказано в учебнике, по которому учатся в западных университетах, «демократия есть холодная гражданская война богатых против бедных, ведущаяся государством». Эта формула для нас не годится: нам все время повторяют, что не было и нет в России ни демократии, ни гражданского общества. Но что-то ведь есть! Об этом бы и надо нам говорить, следуя нормам рационального мышления.

Тут первый камень преткновения всего нашего обществоведения — либерального досоветского, марксистского советского и нынешнего антисоветского. Оно просто не видело факты и процессы, о которых не написано в западных учебниках. А если и видело, не имело слов, чтобы их объяснить или хотя бы описать.

Когда в конце 80-х годов начали уничтожать советскую финансовую и плановую системы, «не зная, что это такое», дело нельзя было свести к проискам агентов влияния и теневых корыстных сил (хотя и происки, и корысть имели место). Правительство подавало в Верховный Совет нашептанные «консультантами» законопроекты; народные депутаты из лучших побуждений голосовали за них, а им аплодировали делегаты съезда КПСС. Политики, размахивая скальпелем, производили со страной убийственные операции — то тут кольнут, то там разрежут. И все приговаривая: «Эх, не знаем мы общества, в котором живем, не учились мы анатомии». Вот и катимся мы сегодня в инвалидной коляске, мычим и куда-то тянемся образовавшейся после неудачной операции культей…

В 2005 году на совещании преподавателей обществоведения вузов Центрального округа зав. кафедрой политологии объясняла, какие полезные курсы читаются студентам — «их учат, как надо жить в гражданском обществе». Ее спросили: зачем же учат именно этому, если у нас как раз гражданского общества и нет? Почему не учить тому, что реально существует? Она удивилась вопросу, хотя и признала, что да, далеко нам до гражданского общества. Почему же она удивилась? Потому что произошла деградация структур рационального мышления — его аутистическая компонента вытеснила реалистическую.

Одним из следствий этого стало убеждение, что «неправильное — не существует». Гражданское общество — правильное, но его у нас нет. Значит, ничего нет! Не о чем думать и нечему тут учить. Вспомните, например, как стоял вопрос о характере советской правовой системы. Советское государство? Неправовое! Не было у нас права, и все тут. Точно так же, уверовав в нормы цивилизованного Запада, стали отрицать само существование в СССР многих сторон жизни. Настолько эта мысль овладела интеллигентными умами, что на телевидении элегантная дама жаловалась на то, что «в Советском Союзе не было секса».

Таким образом, от незнания той реальности, в которой мы живем, обществоведение России перешло к отрицанию самого существования реальности, которая не согласуется с «тем, что должно быть». Ясно, что нынешний кризис в России порожден противоречиями, не находящими конструктивного разрешения. Но политики и обществоведы категорически отказываются от выявления и обнародования главных противоречий. Они предпочитают видеть кризис не как результат столкновения социальных интересов, а как следствие действий каких-то стихийных сил, ошибок или даже недобросовестности отдельных личностей в правящей верхушке.

При этом исчезает сама задача согласования интересов, поиска компромисса или подавления каких-то участников конфликта — государство устраняется от явного выполнения своей основной функции, переводит ее в разряд теневой деятельности. Для прикрытия создается внесоциальный метафорический образ «общего врага» — кризиса, разрухи и т. п.

Таким врагом-призраком стала бедность, с которой надо вести общенародную борьбу. Эта доктрина — признак расщепления сознания. Ведь бедность половины населения в нынешней России — это не наследие прошлого. Она есть следствие обеднения и буквально «создана» в ходе реформы. Известны социальные механизмы, посредством которых она создавалась, и политические решения, которые запустили эти механизмы. В этом суть экономической реформы, и если эта суть не меняется, то она непрерывно воспроизводит бедность. Поэтому «борьба с бедностью» несовместима с «неизменностью курса реформ».

Очевидно, что создать огромные состояния и целый слой богатых людей в условиях глубокого спада производства можно только посредством изъятия у большинства населения значительной доли получаемых им в прошлом благ, что и стало причиной обеднения. Это служит объективным основанием социального конфликта — независимо от степени его осознания участниками.

Надо отдавать себе в этом отчет и реалистично оценить варианты действий. Но никаких признаков готовности к этому не возникло. Лучше грезить наяву.

Этот идеализм, вытеснивший реалистичное мышление, представляет собой общую проблему. Сейчас, когда лево-патриотическая оппозиция практически исключена из публичной политики, этот изъян в ее доктринах в глаза не бросается; а когда оппозиция имела достаточно мест в Госдуме для законотворческих инициатив, этот идеализм был виден. Конечно, левая оппозиция заявляет, что она привержена идее социальной справедливости. Но само по себе это пустой идеологический призрак, то же самое говорит и Ходорковский. Никто себя не назовет несправедливым и безнравственным. Важна расшифровка — обозначение противоречий. Но аутистическое сознание их отвергает.

Одним из крайних проявлений аутистического сознания властной элиты и официального обществоведения был отказ видеть и обсуждать отрицательные последствия реформы — для страны, для хозяйства, для населения. В большой мере этот отказ был недобросовестным, но довольно быстро он вошел в привычку, и этих отрицательных результатов реформаторы стали не видеть вполне искренне. Это стало тяжелым поражением рационального сознания и фактором углубления кризиса.

Вдумаемся в такое умозаключение академика Т.И. Заславской, сделанное ею в важном докладе (1995 г.): «Что касается экономических интересов и поведения массовых социальных групп, то проведенная приватизация пока не оказала на них существенного влияния… Прямую зависимость заработка от личных усилий видят лишь 7 % работников, остальные считают главными путями к успеху использование родственных и социальных связей, спекуляцию, мошенничество и т. д.».

Итак, 93 % работников не могут жить, как жили до приватизации, за счет честного труда. Они теперь вынуждены искать сомнительные, часто преступные источники дохода («спекуляция, мошенничество и т. д.»). Но социолог утверждает, что приватизация не повлияла на экономическое поведение. Где же логика? Ведь из того, что сказала Т.И. Заславская, прямо вытекает, что приватизация повлияла на экономическое поведение подавляющего большинства граждан самым кардинальным образом. Это утверждение — плод аутистического сознания. Татьяна Ивановна видит только приятные изменения, а если влияние приватизации «на экономические интересы и поведение массовых социальных групп» ей неприятно, то она этого влияния просто не видит и потому о нем не говорит.