Валерий Соловей - Революtion! Страница 18

Правда, несмотря на системный и глубокий характер вызванных революцией перемен, в отличие от большевистской революции, мы не можем назвать ее «великой». Значение революции рубежа 80-90-х годов прошлого века не выходило за рамки территории бывшего Советского Союза. В этом отношении она носила преимущественно локальный характер.

Ее единственное глобальное измерение состояло в том, что революция означала фиаско коммунизма как всемирно-исторической альтернативы капитализму. Я не думаю, что номинально социалистический Китай можно рассматривать в качестве такой альтернативы. Он глубоко и необратимо интегрирован в капиталистическую систему и, в отличие от советского коммунизма, не бросает капитализму глобального вызова. Китай – страна, конкурирующая за лидерство внутри капиталистической системы, но не альтернатива системе как таковой.

И, конечно же, в здравом уме и твердой памяти смешно считать альтернативой капитализму гигантский трудовой лагерь под названием «Северная Корея». Даже многолетний маяк и форпост социализма в Латинской Америке – Куба предпочла пойти на мировую с флагманом и оплотом капитализма США.

Подытоживая: последняя российская революция не вызвала глобальной динамики, аналогичной большевистской революции. Она может считаться «великой» исключительно с точки зрения обитателей бывшего СССР, ведь ее последствия для нас носили глубокий и масштабный характер. И в этом смысле принципиально понять, завершилась Великая буржуазная революция в России или же нет.

Этот вопрос чрезвычайно важен теоретически и практически. Как я уже показывал в предшествующей главе, любая революция, даже самая вегетарианская, сопровождается экономическим и социальным упадком. Системная революция ведет к системному упадку. Выход из упадка означает, что революция оказалась успешной. Если же симптомы выхода из постреволюционного кризиса отсутствуют или же они слабы и неустойчивы, то значит, революция не завершилась и возможны новые социальные и политические потрясения.

Вообще, вопрос о завершении революции открывает возможность изощренной теоретической казуистики. В теории революций четвертого поколения выделяют так называемые «слабый» и «сильный» варианты определения финальной точки революции. В слабом варианте революция заканчивается тогда, когда «важнейшим институтам нового режима уже не грозит активный вызов со стороны революционных или контрреволюционных сил»[43]. Исходя из этого, Великая французская революция завершилась в термидоре 1799 г., когда Наполеон захватил власть; Великая русская революция – победой большевиков над белыми армиями и консолидацией политической власти в 1921 г. Первая русская революция – Смута, – скорее всего, завершилась между 1613 г., когда Земский собор избрал новую династию, и 1618 г., когда, согласно Деулинскому перемирию, поляки в обмен на территориальные уступки прекратили военные действия против России.

Правда, постреволюционное состояние общества нельзя назвать нормальным; оно сравнимо с тяжелейшим похмельем после кровавого (в прямом и переносном смысле) пира или постепенным выходом человека из тяжелейшей болезни. Судя по отечественному опыту, на выздоровление после революции могут уйти десятки лет.

И здесь мы переходим к сильному определению: «Революция заканчивается лишь тогда, когда ключевые политические и экономические институты отвердели в формах, которые в целом остаются неизменными в течение значительного периода, допустим, 20 лет»[44]. Эта формулировка не только развивает, но и пересматривает слабое определение.

Получается, что французская революция завершилась лишь с провозглашением в 1871 г. Третьей республики; Великая русская революция – в 1930-е гг., когда Иосиф Сталин консолидировал политическую власть, а под большевистскую диктатуру было подведено экономическое и социальное основание в виде модернизации страны. Более того, окончательное признание коммунистического режима русским обществом, его, так сказать, полная и исчерпывающая легитимация вообще относится к послевоенному времени. Лишь победа в Великой Отечественной войне примирила большевистскую власть и народ.

Два революционных переворота современной Украины – «оранжевая» революция рубежа 2004–2005 гг. и «революция достоинства» рубежа 2013–2014 гг. – выглядят не отдельными событиями, а, скорее, двумя этапами единой революции, которая не завершилась и в слабой формулировке. Даже льстецы не могут утверждать, что украинский президент Петр Порошенко консолидировал политическую власть, а постреволюционный режим свободен от угроз и вызовов, ставящих под сомнение его существование.

Изрядный хронологический разрыв между «минималистским» и «максималистским» определениями завершающей стадии революции логически хорошо объясним. Самая великая системная революция не способна одновременно обновить все сферы общественного бытия, как об этом мечтают революционеры. Даже незначительная на первых порах революция способна вызвать долговременную и масштабную динамику.

Сильное и слабое определения вполне применимы к русской революции, современниками которой мы все являемся. В минималистском варианте она завершилась, вероятно, передачей власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину и консолидацией последним политической власти, то есть в течение первого президентского срока Путина. Но вот что касается «отвердения» ключевых политических и экономических институтов и, главное, принятия их обществом – вопрос остается открытым.

По-хорошему, этому обществу требуется длительная социальная реабилитация, чтобы вернуться в более-менее сносное человеческое состояние после хаотического десятилетия 1990-х гг. Более длительная, чем передышка НЭПа, отпущенная большевиками русскому крестьянству. В общем, нужны те пресловутые двадцать или тридцать лет спокойствия, о которых в свое время мечтал Петр Столыпин и которые обеспечила пресловутая брежневская «эпоха застоя». Правда, в ту же эпоху созрели условия для очередной русской революции, и Россия Столыпина вообще не получила искомой передышки. Получит ли ее современная Россия? Завершилась ли последняя русская революция?

Если исходить из слабого определения, безусловно, завершилась: нет сил, способных бросить вызов режиму, консолидировавшемуся при Путине и продолжившему свое существование при Медведеве. Но вот возможность применения сильного определения – отвердение ключевых политических и экономических институтов в течение длительного времени, общественная легитимация статус-кво – вызывает серьезные сомнения.

Однако, прежде чем попытаться ответить на вопрос о завершении революции, имеет смысл хотя бы вкратце охарактеризовать потенциальные поворотные пункты революционного процесса в современной России.

Общим местом является утверждение о связанной с революцией угрозе гражданской войны. Причем, как подсказывают здравый смысл и логика, чем глубже и масштабнее революция, тем выше риск войны. Привилегированные группы и классы, по идее, должны изо всех сил сопротивляться революции, которая лишает их доминирующих позиций, привилегий и материальных активов. Модельными в этом отношении могут служить Великая французская и Великая русская (1917 г.) революции.

Исходя из этого, казалось, что системная кардинальная трансформация начала 1990-х гг. в СССР была чревата гражданской войной. Ее запалом, по мнению многих свидетелей эпохи и современных историков, могло послужить ожесточенное противостояние президента Бориса Ельцина и съезда народных депутатов РСФСР (избранного еще в советскую эпоху российского парламента).

Поэтому апологеты Ельцина оправдывают жестокую расправу над Верховным Советом РСФСР 4 октября 1993 г., утверждая, что в противном случае в России бы вспыхнула гражданская война. Мол, из двух зол Ельцин выбрал меньшее и тем самым спас Россию.

Как историк по образованию я хорошо знаю, что самое легкое и одновременно самое безответственное занятие – это переигрывать прошлое с позиции сегодняшнего дня. Мол, надо было сделать иначе, поступить вот так вот – и искомые цели были бы достигнуты почти безболезненно или меньшей ценой. «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Особенно в наши дни, когда о прошлом судят в духе стратегических компьютерных игр.

Между тем любой политик в любую эпоху находится в ситуации здесь-и-сейчас, его горизонт прогнозирования удручающе близок, он не обладает той полнотой информации, которой владеют будущие поколения «стратегов». Для описания процесса принятия решений в политике (и не только в ней) как нельзя лучше подходит знаменитая социологическая теорема Томаса: «Если люди воспринимают ситуации как действительные, то они действительны по своим последствиям». Другими словами, принимая решения, мы руководствуемся не реальностью per se, а нашими представлениями о реальности.