Елена Трегубова - Прощание кремлевского диггера Страница 18

– Да вы что, все там – с ума посходили? Вас же уволят за это, а газету закроют! – изумилась я.

Но мне объяснили, что руководство редакции решило «воспользоваться тем, что Кремль сейчас по уши занят отставкой Волошина». А мы тут пока под шумок тебя опубликуем! Пусть потом разбираются! I Это был бунт. Бунт локальный, краткосрочный, но массовый. Было такое впечатление, что до этого все, как партизаны в окопах, только и ждали, кого бы поднять на знамя борьбы с цензурой. И внезапно подняли мою книгу. Я не хвастаюсь. Я просто реально была счастлива и растрогана, что у меня получилось. Хотя бы ненадолго… Мне ежедневно с самого раннего утра и до позднего вечера звонили коллеги из самых разных изданий в абсолютной эйфории и с совершенно одинаковым текстом:

– Ты сказала в книге то, что мы все хотели сказать, но не могли. Ты же понимаешь, нам надо сохранять аккредитацию, но эти кремлевские уже всех так достали, что сил больше нет. А ты врезала им за нас за всех. Спасибо!

Скоро в Москве не осталось ни одного печатного издания, которое бы не опубликовало рецензию на мою книгу или не напечатало бы отрывков из нее. Впрочем – нет, неправда: оставалось одно-единственное издание, хранившее гробовое молчание, словно книги и не было – моя родная газета «Коммерсант». Вскоре на адрес, где я была прописана и где живет моя бабушка, пришла телеграмма с официальным уведомлением от руководства «Коммерсанта», что если я «не объясню причин своего отсутствия на работе» (я была в творческом отпуске для публикации книги с согласия главного редактора), то с 1 ноября буду уволена. Мне позвонила в полной панике моя старенькая, восьмидесятилетняя, бабушка, которая еще по сталинским временам помнила, чего можно ждать от таких телеграмм:

– Тебя посадят в тюрьму?!?

Это было уже довольно трудно понять и простить. Зачем же было бабушку пугать? Разозлившись, я выбрала единственный адекватный, симметричный ответ: отправила в «Коммерсант» телеграмму, где любезно напомнила, что по согласованию с руководством издательского дома «Коммерсант» нахожусь в творческом отпуске для издания книги «Байки кремлевского диггера». На это «Коммерсант» не нашелся что ответить, и переписка оборвалась. Чуть позже коллеги, сохранившие кремлевские источники, уверяли меня, что руководству «Коммерсанта» был звонок по поводу моей книги из Кремля. Якобы звонил Громов. Я предпочла никогда не выяснять, так это или не так.

Мне по– прежнему был закрыт доступ на центральное телевидение -кремлевские пропагандисты резонно рассуждали, что газеты, пусть даже с массовым тиражом, все-таки оказывают неизмеримо меньшее воздействие на избирателей, чем телеканалы, являющиеся главным инструментом манипулирования электоратом. В тот момент, когда тираж без объяснения причин задерживали в типографии и не пускали в Москву, репортаж об этом решился выдать в эфир только телеканал Ren-TV. Да и то – журналисты приехали, взяли у меня интервью, но почти неделю боялись дать его в эфир. Эмбарго было снято только в тот день, когда из Кремля был уволен глава администрации Волошин. Как признались мне потом корреспонденты, хозяева телеканала дали распоряжение «придержать» сюжет, и он несколько дней пылился на полке. Но потом руководство вдруг внезапно дало отмашку поставить его в эфир. Объяснение я могла придумать только одно: телеканал Ren-TV в тот момент принадлежал Чубайсу, который испугался, что после отставки Волошина в Кремле возникнет еще более резкий перевес сил в пользу его противников. Поэтому редакции телеканала стало выгодно поставить репортаж о «Байках», где критиковались чекистские методы работы Путина с прессой. Но вскоре нашелся камикадзе, решивший сделать сюжет о моей книге и на центральном, общефедеральном телевидении. 14 ноября, в пятницу, мне позвонил ведущий еженедельной воскресной итоговой программы «Намедни» на НТВ Леонид Парфенов:

– Лена, ваша книга уже стала реальным бестселлером: она первая в рейтингах двух крупнейших книжных магазинов Москвы. Мы не можем пропустить это событие. Вы не согласились бы приехать к нам на съемки программы и дать интервью?

Я, разумеется, согласилась, спросив лишь, в каком формате он планирует делать сюжет…

– Ну, мы собираемся воссоздать в студии атмосферу вашего ужина с Владимиром Владимировичем Путиным… – туманно пояснил Парфенов. – Если приедете – сами увидите…

И я увидела… Эстет Парфенов ни в чем себе не отказал. Он максимально близко к тексту воссоздал в студии антураж моего обеда с нынешним президентом России, который описан в книге. Прямо перед телекамерами стояла низенькая японская карликовая мебель, за которую меня попросили сесть. Прямо на пол. Я кое-как угнездилась, как гигантский кузнечик, испытывая до боли знакомые, описанные в классике, проблемы с тем, куда бы деть коленки. Передо мной поставили живописные японские чашечки и разложили приборы. Сам Парфенов тоже уселся на пол – только за камерами, напротив меня, и принялся задавать вопросы. Мы говорили о том, чем был дедушка Ельцин для российской прессы, и о том, что Путин превратился в могильщика всех гражданских свобод, которые Ельцин дал стране. О том, что Путин в отличие от Ельцина – к сожалению, очень плохой публичный политик, начисто лишенный харизмы и элементарного человеческого дара сочувствия людям. И что именно из-за этого Путин, видимо, так боится свободных СМИ, уничтожает телеканалы и затыкает рот журналистам. Потому что боится, что если бесцензурное телевидение покажет его народу, то у него просто не будет шансов быть избранным. Парфенов выспрашивал у меня какие-то бытовые детали моего обеда с Путиным. Мы с ним посмеялись, что теперь, после его программы, настольная игра «Обед Путина с Трегубовой» войдет в каждый дом: в магазинах будет продаваться наборы «Сделай сам» с одноименным названием, с посудой для суши, бутылочками сакэ и сборной японской мебелью. Интервью получилось длинным – почти час.

– Но вы уж извините, Лена, мы для программы возьмем только небольшой фрагмент, минут на восемь. Вы уж сами понимаете… Не обижайтесь – сразу предупредил меня Парфенов.

– О чем вы говорите, Леня! – рассмеялась я. – Да если вам вообще позволят в вашей программе хотя бы произнести вслух мою фамилию и название моей книги – я и так уже буду считать это актом гражданского мужества с вашей стороны!

– Мне никто ничего не может позволить или запретить, – обиделся Парфенов. – Я говорю в своей программе все, что захочу. Вы неверно себе представляете ситуацию.

На этом мы расстались, пожав друг другу руки. И я с некоторой долей озорства стала ждать вечера воскресенья, когда программа Парфенова должна была выйти в эфир. Честно признаюсь: я ни секунды не верила, что Парфенову позволят сделать то, что он задумал. Однако уже в субботу на канале НТВ начали крутить анонсы программы с моим интервью. А в воскресенье, 16 ноября, эти ролики крутили уже чуть ли не каждый час. Все мои друзья-журналисты тоже с напряжением ждали девяти вечера, недоумевая и уже почти ликуя: неужели нам и правда удалось прорвать блокаду и на телевидении? Однако в шесть часов вечера мне на мобильный позвонил Парфенов и чуть ли не в суицидальном состоянии выпалил:

– Лена, программы не будет. У меня только что был часовой разговор с глазу на глаз с гендиректором телекомпании Сенкевичем, и он в категорической форме запретил мне давать сюжет о вас в эфир… Я ему сразу сказал, что не намерен выглядеть полным дерьмом и врать вам, что я, якобы, случайно пролил кока-колу на кассету с вашим интервью и что сюжета не будет по техническим причинам. Поэтому я вам и позвонил, чтобы честно сказать – это акт цензуры…

Морально я оказалась гораздо больше готова к такому развитию событий, чем Парфенов, так что мне же еще пришлось его и утешать:

– Да не расстраивайтесь вы так! Как будто вы раньше не видели, что вокруг вас происходит! В любом случае я невероятно ценю вашу честность. Ничего, кроме уважения, ваш поступок вызвать не может.

Но Парфенов распрощался со мной чуть ли не в слезах. Я прекрасно понимала его состояние: если ДО этого в нем поддерживали иллюзию, что он священная корова и что он на особом счету у Кремля, то теперь его откровенно унизили перед всей страной и показали, что и у его персональной свободы слова тоже очень узкие границы… К несчастью для цензоров, Россия – страна огромная, и парфеновский сюжет о моей книге уже успел выйти на так называемые «орбиты». То есть полстраны, начиная с Дальнего Востока, Сибири, уже успели увидеть программу целиком. (Кстати, оказалось, что, например, в Казахстане сюжет тоже было видно, и, когда я в апреле 2004 года по приглашению дочери Назарбаева Дериги приехала в Алма-Ату на международный медиа-форум, весь город буквально носил меня на руках). Москва же и все центральные регионы успели увидеть лишь маленькие анонсы программы с моим интервью. А потом от Парфенова потребовали срочно переверстывать выпуск «Намедни», вырезав любые упоминания обо мне. По словам Парфенова, начальство мотивировало это «политическими, этическими и какими угодно другими соображениями». И в девять часов вечера по московскому времени программа «Намедни» уже вышла в кастрированном варианте. Это было фантастически откровенной демонстрацией неуважения цензоров к собственной стране: значит, население Дальнего Востока они считают быдлом, которому все равно, что показывать, они и так проголосуют как надо. А вот москвичам нельзя такое смотреть, а то Кремль ругаться будет. Благодаря честности Парфенова, сразу заявившего о цензуре, репортерам удалось застать гендиректора НТВ Сенкевича врасплох. И когда с радиостанции «Эхо Москвы» ему позвонили и прямо спросили, действительно ли он только что совершил акт цензуры и приказал снять сюжет о Трегубовой, от растерянности Сенкевич сказал: «Да». Воспользовавшись откровенностью цензора, Союз журналистов России немедленно направил письмо генпрокурору с требованием возбудить уголовное дело против гендиректора НТВ по статье Уголовного кодекса «Воспрепятствование законной профессиональной деятельности журналиста» (которая, кстати, предполагает тюремное заключение для цензора). Но генпрoкурор у нас, как известно, независимый. Весь русский интернет был наводнен только одной новостью: случился первый за всю постсоветскую историю России акт откровенной политической цензуры.