Александр Дюков - Заложники на Дубровке, или Секретные операции западных спецслужб Страница 19

— Сколько вы согласны ждать? — спросил Кобзон. Террорист был краток: не более недели. Если требования выполнены не будут, театральный центр будет взорван — равно как и в случае, если в Чечне активизируются операции против террористов.[179]

«Те, кто близко знаком с певцом, знают, что живая легенда советской эстрады — непревзойденный мастер сюрпризов, — писал впоследствии „МК“. — В те страшные дни Кобзон преподнес нам очередной сюрприз — со знаком „плюс“. Знаток восточного менталитета, тонкий психолог и просто обкатанный жизнью человек, он буквально за минуту заставил сжалиться людей, в которых все человеческое, казалось, было выжжено каленым железом».[180]

— Хорошо, — сказал Кобзон, — вы хотите смерти. А девочки, мальчики, женщины, иностранцы — зачем они вам? Я бы на вашем месте расположил всех к себе, чтобы поняли, что вы за то, чтобы вывести войска из Чечни. Но не воюйте с детками, с женщинами. Поэтому я бы отпустил сначала всех женщин и детей. Иностранцев. А вот мужчин, россиян, оставил бы. А так на что это похоже?[181]

Абу-Бакар задумался; совет был неплох, но в разработанный заблаговременно план операции не укладывался. «Он выслушал все, и говорит: „Нет, русских никого не выпустим“, — рассказывал Кобзон. — Я говорю: „Отдай мне деток“».[182] На это террорист согласился. «Когда мне „подарили“ этих трех девчушек, я был бесконечно счастлив! — признался потом Кобзон. — Честное слово, я так радовался, только когда мне сообщали о рождении внучек. Схватил их, снял пальто — было холодно, накрыл их быстренько. Одна меня схватила за ногу, и говорит: „Дяденька, там мама“. „Абу-Бакар, — говорю я, — мамку-то отдай, как детям без мамки-то?“ Вывели эту женщину, она возбужденная, вся в слезах. Ей бы, дурехе, к деткам бежать. А она начала права качать: „Там женщина беременная, у нее неудачные первые роды были“. Представляете, такое рассказывать этому отморозку? Я говорю: „Все, с беременной потом. Правда, Абу-Бакар?“ Хватаю заложников и скорее на улицу. А Абу-Бакар мне вслед: „Тут еще англичанин есть, совсем плохой, забирай его тоже“».[183]

Англичанин Марк Франкетти, конечно, не полностью уловил всю виртуозность диалога Кобзона и Абу-Бакара, однако значение его вполне понял. «У англичанина остались в здании жена и сын, — пояснял впоследствии журналист, — его самого выпустили, потому что ему было очень плохо, фактически у него был инфаркт».[184] Самому же журналисту тогда не удалось взять интервью у главаря террористов; ему заявили, что Бараев отдыхает.

Возможно, террорист действительно отдыхал; пока все шло по плану, и особенно волноваться было не о чем. Российские СМИ исправно делали включения от захваченного театрального центра, нагнетая панику, штурма в ближайшее время, по всей видимости, ожидать не следовало. Можно было и отдохнуть.

Но заместитель Бараева Абу-Бакар отдыхать пока не собирался. То, что снаружи здания все шло по плану, было приятно, но не отменяло необходимости работать внутри здания. В первые часы после захвата здания мюзикла террористы не обращали особого внимания на заложников — у них имелось множество более приоритетных задач. Заложников лишь попытались разделить по половому признаку, но до конца эту акцию не довели. Позднее из общей массы выделили еще иностранцев, которых посадили отдельно; все эти мероприятия, по всей видимости, были больше направлены на внешнее потребление.

«Наглядная агитация» террористов помимо оружия и взрывчатки исчерпывалась двумя черными флагами с вахаббитскими надписями, вывешенными на сцене и на балконе.

Подкармливали заложников минералкой и соками из буфета, время от времени бросали в зал шоколадки и жвачки. Естественные нужды заложникам партера было приказано справлять в оркестровой яме, а сидевшим на втором этаже — в ближайшем туалете; решение это продиктовано, по-видимому, было исключительно прагматичными соображениями: террористов было слишком мало, чтобы конвоировать заложников в настоящие туалеты. (Самим заложникам, естественно, объяснили это по-другому: дескать, пути к туалетам простреливаются снайперами российских спецслужб, и мы вас спасаем от них. Заложники поневоле верили этой лжи.)

Этим мероприятия террористов по отношению к заложникам в первую ночь фактически и исчерпывались.

К утру 24 октября, когда террористы, наконец, уверились в том, что плотно контролируют захваченный театральный центр, они начали «работать» с заложниками. В свое время поведение заложников во время налета отряда Басаева на Буденновск было детально изучено специалистами, и террористы с этими исследованиями, по всей видимости, были хорошо знакомы.

«В ситуации заложничества среди захваченных людей наблюдалось поведение трех типов. Первый тип — это регрессия с „примерной“ инфантильностью и автоматизированным подчинением, депрессивное переживание страха, ужаса и непосредственной угрозы для жизни. Это апатия в ее прямом, немедленном виде. Второй тип — это демонстративная покорность, стремление заложника „опередить приказ и заслужить похвалу“ со стороны террористов. Это уже не вполне депрессивная, а, скорее, стеническая активно-приспособительная реакция. Третий тип поведения — хаотичные протестные движения, демонстрация недовольства и гнева, постоянные отказы подчиниться, провоцирование конфликтов с террористами.

Понятно, что разные типы поведения наблюдались у разных людей и вели к разным исходам ситуации для них. Третий тип отличал одиноких людей, мужчин и женщин, с низким уровнем образования и способностью к рефлексии. Второй тип был типичен для женщин с детьми или беременных женщин. Первый тип был общим практически для всех остальных заложников».[185]

С течением времени, однако, поведение заложников изменялось. В Буденновске на третий день заложники, например, уже просто не могли выносить неопределенности и начали выходить из-под контроля. Тогда это обернулось пользой для террористов — не успевшие подготовиться спецназовцы были вынуждены пойти на штурм, обернувшийся неудачей, соглашением властей на условия террористов и, в конечном итоге, триумфальным возвращением Басаева в Чечню.

Но рейд Басаева, как уже говорилось, был импровизацией; захватившие театральный центр на Дубровке террористы и те, кто разрабатывал их действия, вовсе не собирались идти на риск. Заложников предполагалось удерживать максимум неделю, и необходимо было, чтобы они были полностью контролируемыми.

Поэтому террористы начали «работать» с заложниками, и работать достаточно профессионально.

Ранним утром 24 октября на сцену вышел Абу-Бакар. В полной тишине (заложники еще дремали) он затянул молитву. «Пел красиво, и от этого было еще страшнее, — вспоминала Татьяна Попова. — Затем, поставив в углу сцены автомат, упал на колени и долго на него молился. Вечером „арию“ исполнял другой боевик. В ярком красном свитере, стоя на краю балкона, он, как кликуша, выводил свои песнопения, глядя сверху вниз на уже изможденных до крайности людей».[186]

Время от времени террористы включали кассеты с песнями на чеченском и русском языках. Время от времени они стреляли в воздух — так же с целью психологического давления на заложников. «Мы боялись, что они поймут, где, собственно, находятся и включат эту музыку со звукорежиссерского пульта, — вспоминали сотрудники мюзикла. — Семь киловатт все же у нас на „Норд-Осте“. Лучший звук был в Москве».[187] Включить свои песнопения на полную мощность террористы, к счастью, не догадались.

В совокупности с невозможностью двигаться эти песнопения действовали крайне угнетающе. «Нам они спать не давали, нас они изматывали. Изматывали музыкой, светом. „Так не сиди, сиди ровно“, и так далее, и тому подобное, — рассказывала сотрудница „Интерфакса“ Ольга Черняк. — Перемещаться фактически только до туалета. Музыка их — мусульманская. Кассеты у них были. Сами они, это мужики, спали по часам. Притащили откуда-то матрасы… Они не изматывались, они нас изматывали, подавляли волю».[188]

Пропаганда, что ни говори, была действенной. «У меня было ощущение, что, может быть, от голода у меня едет крыша», — признался впоследствии другой заложник.[189] Подобное впечатление складывалось у многих людей, сидевших в зале.

«В те первые сутки доминирующим было ощущение какого-то театра абсурда… Все это оружие — автоматы, пистолеты, мины, гранаты, все эти выстрелы над головой по делу и без дела, все эти гортанные крики „братьев“ и „сестер“, лозунги непонятно о чем, требования явно нереальные, непонятно от кого исходящие; беспрерывный свет сутками, странные для нас песнопения на русском и нерусском (и уж лучше — пусть на нерусском, потому что, когда понимаешь, о чем поют, ощущение бреда возрастает многократно); все эти ритуальные поклоны автомату Калашникова модернизированному, поклоны-молитвы нарочитые, на сцене…»[190]