Юрий Мухин - Кремль – враг народа? Либеральный фашизм Страница 19

И то, что православное духовенство уже перед революцией превратилось в чисто ханжескую организацию, не замечало только оно, а народ это видел и, естественно, размышлял: «Раз вы, стоящие к богу ближе, в него не верите, то, значит, его и нет!»

Такой тезис нужно подтвердить, и я сделаю это, опираясь на интереснейшую (для меня) книгу с воспоминаниями четырех поколений священников, захватывающих период с 1814 по 1937 год. Книга называется «Страницы истории России в летописи одного рода», в ней четыре священника описывают свою жизнь. Книга большого формата и толстая (почти 800 страниц), по ней вполне можно снять сериал, которые так любит телевидение, поскольку вся она посвящена быту и частной жизни своих героев. Причем писалась она для своих детей, а не для публики, поэтому откровенна. Для меня это документ исключительно интересный с исторической точки зрения, но когда я уже прочел ее, то вдруг понял, что в этой книге есть буквально обо всем, что бывает в жизни, и в ней практически нет только одного — в ней ничего нет о боге. Четырем поколениям попов бог был не интересен!

Описать эту книгу из-за ее объема невозможно, и я просто дам отрывки, чтобы вы поняли, что на самом деле было интересно православному духовенству, и из кого оно состояло.

Прежде всего, что меня страшно удивило, все эти попы были деловиты и деньги считали, как колхозные бухгалтеры. Вот один из них описывает, казалось бы, самый торжественный момент в жизни священников, — момент, когда на них как бы сходила божья благодать, — посвящение в сан священника (другим авторам книги даже это было неинтересно):

«Итак, я уже диакон. Следующий день при том же монастыре, но в домовой архиерейской церкви служил уже и раннюю литургию в сане диакона. Алтарные и клиросные послушники меня уже называли отцом диаконом, но я же при этом обращении их ко мне чаще всего не вдруг находился им отвечать, к этому названию своему не привык.

В том же духе прошло посвящение мое во священники и в Боголюбовом монастыре, где меня рукополагал викарный епископ Тихон, а во Владимире — сам Сергий. Такое разноместное посвящение для меня оказалось лучше: оно спасло меня от лишних затрат на чаи поздравлявших меня диаконов, певчих, послушников и т. п. Поздравлявшие меня во Владимире слышали от меня ответ, что я поблагодарю их за один раз, после получения священства, а поздравлявшие в Боголюбове — что я уже во Владимире поистратился на поздравлявших, не предполагая, что меня будут здесь посвящать. Вот так безболезненно и прошло у меня это посвящение для кармана, а то бы и тут обчистили, как сидорову козу! Не увернулся только от Талепоровского, который уже давно на меня из-под своих темных очков бросал лукавые взоры. Этому дал десятку: боялся его обойти — тем более что тогда говорили, что у него с Сергием одна лавочка! Дал еще отцу протодиакону два рубля, который вел запись по делу посвящения. И только!»

Вот и вся радость от таинства посвящения в сан — сумел облапошить дьяконов с послушниками, которые своей службой придавали торжественный вид его посвящению!

Хотя для православного духовенства в этом нет ничего необычного, поскольку хапали все:

«Правда требует указать на одну темную сторону получения священнослужительских мест при этом владыке в то время. Часто тогда места чуть ли не покупались за деньги: кто больше даст, тот и получает просимое место. И сам владыка Сергий тут был не без греха. А особенно высоко поставил себя по части взяточничества секретарь архиерейский Петр Иванович Талепоровский, а после него, еще удалей, Александр Иосифович Переборов. Сдавши экзамен, чтобы получить поскорее место, и мне пришлось тогда познакомиться с первым секретарем и сунуть ему двадцать рублей из своего двадцатипятирублевого месячного жалованья. Со стороны же других священников, искавших перевода на лучшие богатые места, давались тогда и сотни рублей».

Но деньги на взятки не пропадали.

«Стол тогда у меня состоял больше из рыбного; тут была она у меня во всяком виде: вареном и жареном, заливном и копченом. И все это было добровольным приношением пред праздником рыбаков. Добры они были ко мне. Первое время, бывало, из простого любопытства, подойдешь к рыбакам поглядеть, как они вынимают к берегу запущенный невод, и никогда не уйдешь от них с пустыми руками, чтобы не наградили пойманной рыбой. В первый год жизни в Рыбаках, интересуясь, я даже в одно время завел запись приносимой мне рыбы. И вот в один зимний сезон тогда у меня было записано, помню, одних сельдей до 450 штук. Низший же сорт рыбы, вроде плотвы, они даже стеснялись давать. Нередко тогда я излишком своим делился с родными, посылая копченой по почте. Правда, год на год не приходилось это приношение: когда у них в сети плохо, то и у меня на столе недочет, а у них хорошо, и у меня тогда ловко! Никакой бедности я, здесь живши, не испытал: отказывать себе ни в чем не приходилось, на все хватало получаемой доходности. Во все годы жили в Рыбаках с прислугой.

…А на другой год, когда рыбаки устроили погреб и хлев, тогда завел и корову. Между прочим, корову я держал с тех пор бессменно до октября прошлого 1926 года. В Рыбаках по летам я сам и сенокосил (чаще косить нанимал), скупая у соседей, поблизости к дому, небольшими лужками, и этим сеном пробивался почти весь год. Также хозяйственным способом добывал и дрова. Во все годы я покупал не сухими, а с базара или тут же при доме у везущих озером мужичков сырыми бахами в три аршина. Пилить и колоть их нанимал. Такие дрова всегда давали мне рубль или больше с сажени барыша, чем покупать готовыми с базара. В год протопить дом вставало мне всего рублей двадцать, а прокормить корову тем сеном — до двадцати пяти.

…Я всегда, бывало, заготовлял с осени ржаного хлеба до нового сбора, покупал и крупчатку мешками, сахар брал головой, также и чай никогда в запасе не переводился, масло коровье держалось пудами, привозили его из Шекшова по 20–22 копейки за фунт, варенья варилось также пуда по три-четыре за лето; и всего у меня было обильно в запасе, не исключая винных настоек и разных наливок». (Пуд, напомню, равен 40 фунтам или примерно 16 килограммам.)

Со второй половины XIX века царское правительство доплачивало попам за организацию церковно-приходского обучения детей грамоте, в семинариях начали учить будущих попов и профессии учителя начального образования. Казалось бы, что у мемуаристов появился личный повод для гордости своей службой — они теперь могли бы вспоминать, как далеко пошли по жизни их ученики, гордиться ими. Но в книге про учеников — ни слова, неинтересно это было попам, а вот про свою педагогическую деятельность, они, конечно, вспоминают.

«Благодушное было тут время! Особенно охочи были все мы до экзаменов в монастырских нашей и Феодоровской школах у игумений. В этих двух школах являлись чуть ли не все члены отделения, так что число учащихся было иной раз меньше, чем число экзаменовавших лиц. Тут надо без утайки правду сказать, что сюда многих из нас, пожалуй, не экзамен больше тянул, а чай и обед с хорошей закуской и выпивкой. В эти экзаменационные дни был тут у нас как будто праздник какой, особенно в Феодоровском, где всего предлагалось обильней и качеством лучше. Недаром и школ соседних сюда, по расписанию, на экзамен не назначалось. Ведь и нам, отцам святым, как и всем, с той же плотью и кровью, эта выпивка и хорошая закуска была по нутру! Нельзя отказать нам в этом требовании плоти!».

И уже как-то не удивляет, почему народ сложил поговорку «Ряса просит мяса».

«А вот был во Владимире архиепископ Алексий!.. Был он роста высокого, выше меня, стана полного, с большим животом; пухлый лицом, словно надутый; такие же пухлые руки, пальцы которых из-за этой пухлоты как будто между собой не сходились. Получалось впечатление, когда подходишь к нему под благословение и целуешь его руку, то словно как целуешь толстую надутую лягушку. Иные брезговали такой рукой и под благословение его не подходили. Ел он — говорили — очень много и жирно; мог съесть будто бы по тридцати мясных котлет. Чтобы после такого сытного обеда не хватил его апоплексический удар, отдыхать на постели после обеда ему врачами было воспрещено, а были предписаны какие-либо телесные движения и упражнения на свежем воздухе».

Ну, а когда набил живот мясом, то и мысли возникают, если не о боге, то о божественном.

«Страшно любил он женский пол. Он был женат на актрисе, и когда с ней развелся, то принял монашество и дошел до архиепископства. Все же она, говорили, во Владимире его навещала и жила по нескольку дней у него. В самом Владимире были у него две любимицы-попадьи, жены тамошних священников (Уварова и Благовещенская). За то и пользовались эти священники особым вниманием и расположением Алексия: он устроил их там же в лучшие приходы и награждал почетными должностями. Близость этих двух матушек была известна всему городу, и вот в одно время по городу, при бульварах и на стенах была развешана карикатура, изображающая Алексия, держащего попадью на коленях.