Андрей Кемаль - ИГИЛ. Зловещая тень Халифата Страница 2

Неолиберализм, сектантство и империализм

Сорокалетний процесс насаждения правящими классами неолиберализма в регионе – важная точка отсчёта, которую надо иметь в виду для плодотворного обсуждения остальных социально-политических явлений. Хотя в одной статье невозможно подробно описать весь процесс развития неолиберализма на Ближнем Востоке, три основных пункта имеют особую важность для представленного тут анализа[5]. Во-первых, неолиберализм не привел к устранению государства из экономики.

Напротив, как замечает Самех Нагуиб, адаптация неолиберальной политики породила «даже более тесные взаимоотношения между государством и капиталом»[6]. Прибыльные производства и службы, принадлежавшие государству, были подвергнуты приватизации, в то время как другие были упразднены, но этот процесс породил новую амальгаму государственного и частного капитала, где «приватизация «зачастую означала продажу общественной собственности сыновьям и дочерям чиновников из правящей партии[7].

Были проведены значительные реформы в сферах социальной защиты и общественных служб – неолиберальная политика переложила большую часть их стоимости на бедные слои населения, переориентировав их на получение прибыли. Те, кто был не в состоянии платить бизнесу за здравоохранение и образование, переходили поневоле в руки других «частных предпринимателей» – религиозных функционеров и благотворителей. Историческая ирония заключалась в том, что главными бенефициарами этого процесса зачастую являлись исламистские оппозиционные движения, которые комбинировали благотворительную деятельность, направленную на помощь беднякам и низшей части среднего класса, и призывы к увеличению богобоязненности в каждом человеке и к культурному сопротивлению «секулярному государству»[8].

В то время как многие склоняются к тому, чтобы в долговременном изменении социальных условий видеть смягчение перехода к новому экономическому и политическому строю, в реальности процесс возрастания неравенства только ускорялся вместе с развитием региона. Неравенство возрастало вместе с развитием экономики и на национальном уровне[9], и на региональном. Также усилились трения, вызванные наложением различных фаз капиталистического развития[10]. Чтобы не затягивать, мы просто подчеркнем два специфических направления углубления неравенства, которые оказались особенно важными.

Во-первых, это трения между неравномерным развитием национальных экономик, когда некоторые области и сектора стремительно интегрировались в мировые рынки и привлекали большие инвестиционные потоки, нежели остальные. Самое бурное развитие Сирийская революция 2011‑го получила в самых обедневших провинциях и городских пригородах, которые стали домом для сотен тысяч покинувших сирийские деревни, вследствие разрушения сельского хозяйства – это служит прекрасным примером описываемого нами феномена[11]. Три беднейших региона страны, Дейр Эззор, Хассака и Ракка[12], также послужили оплотом сил ИГИЛ в Сирии.

Вторым в равной степени важным примером является рост удельного веса капиталов родом из Персидского Залива на финансовом рынке Ближнего Востока и всего мира. Как показал Адам Хания, во всем регионе все большую роль стали играть конгломераты, объединяющие производственный, торговый и финансовый капитал: они инвестировали в производства и сервисы, и широко применяли взятки, интриги и шантаж для того, чтобы обеспечить себе выход на новые рынки в русле неолиберальной политики[13].

Расслоение сделало государства Персидского залива более мощными региональными игроками, чем они были когда-либо прежде. Они уже были в состоянии противостоять последствиям революций в Сирии и Египте – с одной стороны, поддерживая любые военизированные контрреволюционные силы, с другой – устанавливая гегемонию выгодных им исламистских вооруженных группировок.

Волна неолиберализма не то чтобы начисто смыла политические и социальные отношения предыдущих стадий развития капитализма – она, скорее, наложилась на них в новую и нестабильную эмульсию. Спустя 11 лет после вторжения США, Всемирный Банк констатировал в своем «Резюме по инвестиционному климату Ирака», что иракская экономика в общем и целом все еще находилась под государственным контролем: «частный сектор до сих пор играет очень малую роль даже там, где он присутствует, и предпосылок для его усиления не имеется»[14]. Это не значит, что проводившаяся неолиберальная политика не возымела действия – наоборот, она глубоко перекроила иракскую политическую и социальную систему. Этот процесс сначала протекал внутри государственного аппарата за фасадом Баасизма, и был порожден санкциями 90‑х. Затем разрушенный государственный аппарат был частично разрушен и воссоздан уже в виде власти сектантских партий и вооруженных ополчений после 2003 года.

Второй отправной точной нашего анализа является марксистский подход к рассмотрению вопроса о генезисе и развитии идей и идеологий. Рассматриваем ли мы религиозные верования в целом, конкретную сектантскую идеологию или политическую перспективу отдельного исламистского движения, марксистский анализ всегда помогает преодолеть отвлеченность теоретического рассмотрения и убеждение о том, что идеи существуют «сами по себе», без привязки к конкретным социальным и экономическим реалиям. В случае Ближнего Востока, множество мейнстримных аналитиков идут даже еще дальше – они утверждают, что как раз религиозные воззрения проживающего здесь населения порождают реальность, так что процессы, протекающие в регионе, можно понять только через призму «древней ненависти»[15]. Нет ничего удивительного в том, что идеи, которые несут бойцы ИГИЛ, часто описываются с помощью метафор, позаимствованных из биологии и эпидемиологии. Алистер Крук, в своей популярной статье, именовал ИГИЛ «мутацией ваххабистского гена», или, другими словами, переносом идеологии, разработанной мусульманским религиозным деятелем 18 века Мухаммедом ибн Абд-аль-Вахаббом и его последователями, на современные исламистские течения, лояльные династии Саудитов[16].

Проблема данных подходов не в том, что они всегда приводят к неверным выводам – скажем, Крук совершенно прав в том, что насажденный официальной политикой саудитов ваххабизм породил группировки, которые впоследствии стали представлять угрозу самому саудитскому режиму. Проблема в том, что принимая движущей силой истории идеи, а не социальные взаимоотношения, эти исследователи лишь наводят тень на реальные процессы социальной эволюции.

Как поясняет Крис Харман, «люди не могут действовать независимо от объективных обстоятельств. Но это не значит, что действия людей можно целиком свести к обстоятельствам. Люди постоянно участвуют в борьбе с обстоятельствами, и тем самым изменяют и их, и себя»[17].

Современная история Ирака на самом деле радикально отличается от примитивной картинки, транслируемой СМИ. Религиозные, языковые, этнические и племенные сообщества не являются, и не являлись никогда, простой мозаикой, состоящей из неделимых кусочков. В Ираке, например, браки между суннитами и шиитами были вполне широко распространенными в течение середины 20 века. Разделение на суннитов и шиитов пересекается с языковым разделением между курдами, арабами и турками, в то же время существуют племенные союзы, куда входят наравне и сунниты, и шииты[18]. Более того, все эти сообщества четко разделены на социальные классы – лендлорды, бизнесмены и государственные чиновники высшего звена, которые пытаются строить из себя глас народных чаяний, имеют интересы, которые, разумеется, в корне отличаются от интересов большинства.

Эти горизонтальные социальные разломы, особенно те, что обусловлены общественными отношениями производства, дают более адекватную картину иракского общества, нежели вертикальное разделение, основанное на религиозной и племенной принадлежности. В то же время надо иметь в виду, что двадцать лет войн, санкций и оккупации создали совершенно новый материальный базис для сектантского самосознания.

Священнослужители, которые могут усилить посыл своих проповедей, давая прихожанам доступ к электрогенератору мечети, или племенные вожди, чьи связи с государственными чиновниками предоставляют им возможность захватывать лучшие рабочие места и поддерживать своих сторонников – вот пример социальных отношений, которые помогали удерживать вместе разные социальные классы, несмотря на противоречие их «объективных «интересов. Сила и слабость этих отношений не может быть измерена в отдельности от других видов социальных отношений. В обществе, расколотом гражданской войной, где миллионы вынуждены были покинуть свои дома, должность бойца в окружении племенного лидера или в сектантском ополчении может означать разницу между жизнью и смертью, как для отдельных людей, так и для их семей. В таких условиях у рабочих остается немного возможностей испытывать чувства классовой солидарности на практике.