Анатолий Уткин - Большая восьмерка: цена вхождения Страница 2

Обратимся к американскому дипломату и ученому, посвятившему жизнь практике и теории «холодной войны»: «Запад допускал ошибку, веря в то, что советские лидеры были привержены исторически якобы неизбежной борьбе между двумя мирами до тех пор, пока, в конце концов, не достигнут своего триумфа. Другие мотивации и интересы, включающие в себя национальные цели, институциональные интересы и даже личные персональные особенности, играли свою роль»7.

Весь шум по поводу потенциально владеющей всей Европой Советской России несерьезен. Пугало в виде огромной евразийской державы было безусловно необходимо Соединенным Штатам для оправдания своего стояния и доминирования в долине Рейна и на Японском архипелаге. А если бы это было не так, то американские вооруженные силы сразу же после окончания противостояния с Организацией Варшавского Договора покинули бы дальние пределы и возвратились, по крайней мере, в свое полушарие. Но они, эти американские войска, стоят и не думают покидать 120 стран мира, четыре океана и весь «приземный» космос. Они стоят в восьми из пятнадцати бывших советских республик, они контролируют безусловно большую территорию Земли. Это самая большая империя в мировой истории.

Планам этой величайшей империи между 1945 и 1991 гг. препятствовала огромная евразийская держава, Советский Союз, исходящий из национального инстинкта сохранения суверенитета. На третьем десятилетии противостояния американское руководство стало активно искать способ раскола своего геополитического противника. При этом Америка обратилась прежде всего к симпатизирующей Западу части советского населения.

Наша и «эта» страна

Встретившись при Петре I с Западом, российское общество породило удивительную поросль — российскую интеллигенцию («люди чужой культуры в своей стране», как говорил русский философ Г. Федотов). С некоторых пор само понятие «интеллигенция» во всех основных энциклопедиях мира характеризуется как особое явление России. Стандартное определение: образованный класс с русской душой. Как писал философ С. Булгаков, «ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть главный его (Запада. — А. У.) проводник в толщу стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти, то как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь устрашающе огромна ее историческая ответственность перед будущим нашей страны».

Российская интеллигенция стала подлинным властителем сложившегося в стране общественного мнения в ходе и после реформ 60-х годов XIX века. С этого времени в сознании жителей огромной страны кристаллизуются вопросы геополитического значения: чем является Россия по отношению к Западу — подчиненной или просто более молодой отраслью индоевропейского древа, представителями все той же христианской — общеевропейской культуры или особой, восточноевропейской цивилизации, а возможно, провозвестницей некой новой культурной волны. От ответа на этот вопрос зависел выбор пути: стремиться к максимальному заимствованию, сближению, вступлению буквально на любых условиях в Запад, или, ощутив наличие противоречий, историко-культурное различие, несходство духовно-интеллектуального стереотипа, обратиться к собственным историческим канонам развития, не претендуя на место одного из хозяев в холодном западном доме.

Где место России в открывшемся цивилизационном многообразии мира? Российская интеллигенция безусловно тяготеет к определенному ответу: на Западе, в Европе, нашем общем доме, откуда в Россию пришли культура, религия, письменность, наука, важнейшие идеи. Этой дорогой страна идет, начиная с Петра Первого. Главным смыслом происшедшего в 1991 году, как и последующих попыток реформ в России, было нежелание народа жить в изоляции, признание привлекательности западных ценностей, отношение к Западу как носителю «секретов» производства, ведущего к благополучию, близких идеалов и многих завидных качеств. Но опыт 90-х годов никак не однозначен. И снова внимание обращено к российской интеллигенции. Может ли она помочь России избежать участи оказаться во «второсортной Европе», избежать опасности ощутить себя чуждой латино-германской основе Запада, опасности быть вытесненной политически и культурно к вечной мерзлоте северо-востока Евразии?

Дважды в критические периоды своей истории российская интеллигенция пыталась оценить опыт служения своей стране. Первый раз — в «Вехах» (1908 г.) и во второй раз — в сборнике «Из глубины» (1918 г.) лучшие и наиболее ответственные, наиболее далекие от авантюризма попытались понять, как откликалась «душа интеллигенции, этого создания Петрова — ключ к грядущим судьбам русской государственности» (С. Булгаков) на катаклизмы, катастрофы русской истории. Третья такая попытка должна быть предпринята сейчас.

Провозвестником и творцом феноменальных перемен 1988–1991 годов, коренным образом изменивших судьбу страны, стала наша интеллигенция, которая исполняла свое предназначение и долг так, как она его понимала.

Характер русской-советской интеллигенции сложился под воздействием двух обстоятельств, внешнего и внутреннего. Внешним было давление государственного пресса периода насильственной модернизации, жестокой внутренней регламентации и Гулага. Это обстоятельство предопределило органический антикоммунизм ушедшей в метафорическое и буквальное подполье интеллигенции, в продолжение исконных традиций недоверия к властям, борьбы с ними, закрепления психологии подполья. Бессильная ярость многих десятков лет молчания 20—70-х гг. заставила русскую интеллигенцию (как прежде ее предшественников в царской России), дать «Ганнибалову клятву» неприятия тупого государственного насилия, неприятия коммунизма и борьбы с ним. Отсутствие шансов на допуск к национальной сцене, ограничение пользования печатным станком, фактическое неучастие в определении судьбы народа — не могли не вызвать пароксизма отчаянной неприязни к партократии. Однако не на истовых коммунистов обрушился гнев интеллигенции в тот день, когда ослабли запреты. Что толку в ненависти к амебообразным коммунистам 80-х годов? Истовые уже ушли естественной дорогой. Единственным оправданием обладания властью коммунистами, потерявшими революционность, стал патриотизм. Драмой поколения стало то, что праведный гнев российской интеллигенции обрушился именно на это главное самооправдание однопартийной диктатуры, на патриотизм. Второе — внутреннее — обстоятельство проистекало из черт мученичества, внутреннего чувства обиды в свете нереализации таланта, нежелание вести серое существование. Беспросветность вела к ожиданию шанса, случая, которым следовало воспользоваться в полной мере. Нечто новое для прежде стоически настроенной интеллигенции — готовность к авантюре (оборотная сторона страха прозябания).

Пятнадцать лет назад интеллигенция получила свой шанс, ощутила простор для политического маневра и самореализации. Немощные партократы, которые в своих кабинетах на Старой площади не могли родить ничего вдохновляющего, стали свидетелями того, как можно взволновать народ.

Эти семьдесят лет

Среди части интеллигенции, вошедшей на протяжении XIX — начала XX века в тесный контакт с Западом и при этом сохранившей свои социальные идеалы, вызрело течение гиперкритичности в отношении общественного строя, культивируемого Западом и проецируемого на незападные регионы, движение противников капитализма. Этот слой антизападных западников сыграл колоссальную роль в истории России после 1917 года. То тщание, с которым российские сторонники коммунизма изучали Запад и спешили приложить его («передовой») опыт к России — явилось феноменом эпохальных пропорций. Коммунисты, особенно большевики, напряженно искали именно в западном идейном наследии теоретический компас. Социальные теоретики от Локка и Гоббса, социал-утописты от Роджера Бэкона и Кампанеллы — вот кто дал Востоку идейное основание для битвы с Западом. Восторг этих идеалистов (оказавшихся впоследствии суровыми практиками) перед расколом западной мысли был просто огромным. С презрением отвергая позитивные западные теории, не обращая ни малейшего внимания на уникальность западного опыта, они бросились к «светочам сомнений», восхитительным критикам западного общественного опыта, ни секунды ни сомневаясь во всемирной приложимости их ультразападных идей.

Русские автохтоны (народники) отдали знамя революции этим особым антизападникам, которые откровенно декларировали, что стремятся к овладению государственной властью именно для реализации западных идей на незападной почве.