Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды Страница 20

Словом, решили мы в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И начало этой голодовки назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения уже ушел в Мадрид нашими секретными каналами. Переменить это никак нельзя. Вот и считаем: сегодня начатая голодовка продлится в лучшем случае до 30 августа (это если Наташе не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой — начинать вторую. А куда денешься? Одну меру мы, впрочем, принимаем: решением зоны запрещаем пани Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О, какие магические слова — решение зоны! Иначе пани Ядвигу, с ее кремень-характером, пожалуй бы, и не отговорили. Она сразу же начинает ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:

— Да что вы, пани Ядвига, ведь только первый день! Мы еще и не проголодались как следует!

Она упорствует:

— Ничего, ничего, нужно с первых часов экономить силы!

Нюрка в недоумении: где ее обед? Мы обычно уделяем ей все, что хоть как-то съедобно для кошки, из собственного пайка, а тут все отправляем обратно на кухню. И в доме хоть шаром покати, ларька-то нас в августе лишили! Хоть и выводили туда всех, а купить что-то позволили одной Владимировой. У Владимировой же к кошке сложное отношение: то она ее в морду целует, то грозится убить вместе с нами со всеми. Нам еще приходится присматривать, чтоб она ее исподтишка не пинала — при нас не смеет.

Мы пытаемся объяснить Нюрке, что такое голодовка, но она отвечает вопросительным «мяу?». Потом, сообразив, что толку от нас не дождешься, надолго исчезает. Вечером я сижу на травке, стараясь не чувствовать, как начинает сосать под ложечкой. И слышу за собой ликующее «мр-р-р!» Это Нюрка где-то раздобыла большую мышь и теперь кладет ее, задушенную, передо мной. Мы обычно хвалили Нюрку за исполнение обязанностей: к похвалам она очень чувствительна. И я, со всей добросовестностью, ахаю:

— Ай да Нюрочка! Ай да умница! Ах, охотница ты наша ненаглядная! Да без тебя бы нас уже заели эти мыши! Да где ж ты такую серую раздобыла? Героиня! Красавица! Пионерка! Отличница!

Однако Нюрка, выслушав положенные восторги, еще чего-то от меня хочет. И дает понять весьма недвусмысленно — чего именно. Оказывается, она не из хвастовства принесла мне свою добычу, она хочет меня накормить! Как могу, объясняю ей, что в голодовке не положено есть даже мышей. Поняла? Поняла. Берет свою жертву в зубы и уносит. Потом оказывается, что она приволокла ее в дом и пыталась угощать всех по очереди! Выслушав многократные вежливые отказы, сообразила, наконец, что голодовка — дело серьезное, и деликатно слопала свою мышь в сторонке, стараясь, чтоб никто не видел. Поучиться бы у Нюрки нашей Владимировой! Голодовку она, конечно, не держит, откровенно радуется расправе над Таней и Наташей:

— Вот, двумя сволочами в зоне меньше стало!

Зато так и крутится вокруг нас со своей едой: уже и в спальню идет чавкать там морковкой да конфетами. Да еще и беседует сама с собой — какие мы дуры, что сидим голодные. Пока это нам только в смех, но на третьи-четвертые сутки мы сделаемся очень чувствительны к запаху съестного, и тогда Владимирова начнет жарить себе мясо с луком на той самой электроплитке.

Откуда мясо? А это — первая реакция администрации на нашу голодовку: приносят белый хлеб, масло, мясо, крутые яйца… В общем, невиданную роскошь. Наивный расчет: вдруг да не выдержим и соблазнимся? Но мы только радуемся втихаря: ага, не давали пани Ядвиге диету? А теперь не только Владимировой, а и ей перепадет!

Не тут-то было! Пани Ядвига объявляет на все это время пост: ни мясного, ни молочного (в кои-то веки это молочное! Мы аж стонем от досады) — ничего, кроме хлеба и баланды. А пост — дело религиозных убеждений, и мы в это не имеем право соваться со своими уговорами. Ну что с ней поделаешь? Такой человек!

Дежурнячки, узнав от нас про Нюркины подвиги, начинают подкармливать ее сами — они Нюрку любят. А сутки идут: первые, вторые, третьи… На третьи сутки уже и голода не ощущаешь, только потихоньку слабеешь. Обычно между третьими и четвертыми сутками (у кого как) наступает кризис: организм бунтует! Снова выделяется желудочный сок, начинается головокружение и тошнота — в общем, становится совсем худо. По неопытности пугаешься: если такое на четвертые сутки, то что же будет на десятые? Но потом делается легче — только кажется, что сердце пробуксовывает, как машина на непосильном подъеме. Двигаться надо осторожно, без резких движений. Но мы настроены бодро, и за общим столом (теперь на нем — только кружки с кипятком) — звучит все тот же смех, только потише, голоса садятся. Да и не хватает в нашем доме сейчас сразу двух голосов — Наташиного и Таниного. Что-то с ними теперь?

Владимирова снова активизируется. Выждав момент, пока придет Подуст, она заявляет, что будет теперь дневальной.

— У них и сил-то нет убирать!

Подуст, разумеется, никак не против. Нам, конечно, только этого не хватало! Почему кандидатура дневальной так важна и для нас, и для Подуст? А потому, что обязанности и права дневальной предусмотрены лагерными Правилами Внутреннего Распорядка. Дневальная, к примеру, должна подавать команду «встать!», когда подходит кто-то из надзирателей. Подавать команды «подъем» и «отбой» и в случае невыполнения докладывать начальству. Заметив какие-нибудь нарушения режима — опять же докладывать. При входе начальства рапортовать, кто работает, кто болен и какие происшествия. Имеет право шарить по тумбочкам и личным вещам — «проверять опрятность». Получать пайку на всех и заведовать медчастью со всеми медикаментами (это уж специфика нашей зоны — порядок, заведенный администрацией). Представляете, какие узаконенные возможности для роли полудоносчицы, полунадзирательницы? Убирать-то уж в последнюю очередь, и не уборка интересует Подуст и Владимирову, а вот эти самые возможности. Какие перспективы власти над нами рисуются в их головах! Хлеб делить — сейчас-то мы в голодовке, но потом! Таблетки раздавать — или воровать, или подменять одни на другие! Шприцы для врача кипятить — или не кипятить: и так не сдохнут! По вещам нашим лазить! Ого! А уж слежка за другими — так прямая обязанность…

Наши дневальные, конечно, сроду ничего такого не делали — просто игнорировали все эти свои «полномочия». Их дело было — убирать дом и обхаживать медчасть — крохотную комнатку с топчаном и белыми чехлами на стульях. Мы, конечно, помогали как могли — и Раечке, и потом Эдите: добросовестная работа дневальной, пожалуй, потяжелее шитья. Попробуй поддержать в чистоте дом без канализации и горячей воды! Хочешь нагреть ведро воды — морочься полчаса с титаном, который то и дело ломается. Веник — и то страшный дефицит, попробуй добейся, чтоб выдали новый взамен истертого. А перестирать все занавески да чехлы-полотенца из медчасти вручную, в тазике, экономя хозяйственное мыло! А подтирать то и дело дощатые полы после каждой дежурнячки и каждого офицера? Ведь вокруг — глина да песок, дорожки отнюдь не асфальтовые, а ноги вытирать приучены только двое-трое, остальные так и топают — это ж не их дом, а барак для зэков, чего церемониться! Нет, дневальной, работающей для зоны, быть не сахар. А вот работающей против зоны — для такой, как наша «Птичка», очень заманчиво.

Но — не выйдет! К этому мы ее не допустим, хоть бы пришлось продлить голодовку. Администрация понимает это и впрямую настаивать не решается. Вместо этого приходит докторица Вера Александровна и начинает очень мягко: ее дело — не только наше здоровье, но и санитарное состояние вверенного ей участка. А дневальная Абрутене — в голодовке и забастовке, да если б даже забастовки и не было — все равно она как врач обязана освободить нас всех от работы. А как же уборка? Она ведь понимает, какая это тяжелая работа в наших условиях — одних ведер воды сколько за день надо перетаскать!

Ага, теперь ты, голубушка, понимаешь! Просветление нашло… А когда ты изводила Раечку придирками, что занавески не первой свежести — где было твое понимание? А когда, ленясь вымыть руки с мылом, так и оставляла на стиранном Раечкой полотенце следы грязных пальцев? Раечка прямо плакала над этими полотенцами: изволь назавтра снова отстирать до белоснежности и нагладить!

Нечего сказать, во-время проснулась гуманность у нашей Веры Александровны. Она нежно подводит нас к выводу: нам такие труды не под силу, значит, дневальной должна быть — кто?

— Ну подумайте сами, женщины!

Мы холодно ставим Веру Александровну в известность, что дневальной у нас так и останется Эдита, а пока она из-за голодовки освобождена от работы — будем сами убирать, все вместе и по очереди. Это — наш дом, и в нем будет чисто, как всегда. Мы и не собирались жить в грязи, так что ее санитарные тревоги излишни.

— А как же вы, в голодовке?

— А это уж наше дело.