Ноам Хомский - Гегемония, или Борьба за выживание Страница 21

О необходимости дисциплины настойчиво говорили в течение многих лет. Об этом с очевидностью свидетельствует один пример из современной жизни. В то время, когда консервативное правительство парламентского большинства Ирана попыталось монополизировать добычу естественных полезных ископаемых и природных ресурсов, США и Великобритания спровоцировали военный переворот, чтобы привести к власти послушный режим, который на протяжении двадцати пяти лет держал в страхе иранцев. Этот переворот имел и более глубокое значение, о чем заявил редактор «Нью-Йорк таймс»: «Развивающимся странам, обладающим богатыми природными ресурсами и подвергающимся серьезным испытаниям, на примере одной из них наглядно продемонстрировали, какими тяжелыми могут быть последствия, если они впадут в преступный фанатичный национализм… Опыт Ирана может послужить укреплению влияния более благоразумных и дальновидных политических лидеров, которые теперь имеют четкое представление о правилах подобающего поведения»{124}.

Такая же демонстративная акция была проведена в непосредственной близости от границ США, на конференции в Чапультепеке (Мексика) в феврале 1945 года, где были сформулированы принципы послевоенного порядка, в условиях которого доктрина Монро могла получить дальнейшее развитие в вильсоновском духе. В этот период латиноамериканские страны, по мнению экспертов Госдепартамента США, находились под сильным воздействием так называемой «философии Нового национализма[4], [которая] предполагает проведение политики, направленной на обеспечение широкого доступа граждан к социальным благам и на повышение уровня жизни широких социальных слоев». Политики в Вашингтоне опасаются того, что «экономический национализм является квинтэссенцией стремлений наращивать темпы индустриализации». Так было в Великобритании, в США и практически в любой стране, прошедшей путь индустриализации. «Руководители латиноамериканских стран убеждены, что граждане должны больше всего выиграть от освоения природных ресурсов». Это не приемлемо: более всего должны выиграть США, а латиноамериканские страны имеют лишь обслуживающие функции. В связи с этим в США был разработан «Панамериканский экономический устав», одной из важнейших задач которого стало искоренение экономического национализма «в любых его проявлениях»{125}. Но с одним исключением: экономический национализм остался ключевым элементом экономики США, которая в большей степени, чем раньше, опирается на динамично развивающийся государственный сектор, часто прибегая к использованию протекционистских мер.

Стоит вспомнить, что даже в самые острые моменты периода холодной войны наиболее проницательные наблюдатели понимали, что главная угроза коммунизму заключается в экономических трансформациях, осуществляемых в коммунистических странах «таким образом, что происходит снижение интереса и возможностей их взаимодействия с западными экономическими системами». Это еще одно проявление «философии Нового национализма», отправной точкой которого в данном случае является 1917 год{126}.

Опасения подобного рода, по мнению историка Дэвида Шмитца{127},объясняют то, с каким упорством «американские высокопоставленные политики разрабатывали и использовали целую аргументационную базу в период между двумя мировыми войнами для установления контактов с крайне правыми диктатурами» фашистского толка в Европе. По их замыслу это позволило бы обезопаситься от «коммунистической угрозы» не в военном понимании этого слова, а в социально-экономическом. Стоит особо отметить «систему аргументов», лежащих в основе контактов с фашистскими режимами, хотя бы потому, что этот прием столь часто встречается в американской политике вплоть до настоящего времени. Рассмотрение этой ситуации позволяет понять, что формат современных международных отношений во многом определяют мировые державы и частные организации. Они были одновременно «тиранами и угнетателями», выражаясь языком Джеймса Мэдисона, когда он с беспокойством размышлял о судьбе демократического эксперимента, к созданию которого имел прямое отношение.

Укрепление позиций фашистов в период между двумя войнами вызывало беспокойство, однако в целом оценивалось правительствами США и Великобритании, деловыми кругами и значительной частью элиты как предпочтительное явление. Причины этого кроются в том, что фашистская крайняя форма национализма способствовала экономическому проникновению Запада и пресекала всяческую возможность возникновения опасных рабочих движений и левых политических организаций, а также излишнего демократизма (избыточного), который является благодатной почвой для зарождения этих нежелательных явлений. Поддержка Муссолини была чрезмерна. У многих людей «этот восхитительный итальянский джентльмен» (как его называл президент США Ф. Рузвельт в 1933 году) вызывал глубокое уважение до начала Второй мировой войны. Эти симпатии в равной степени распространялись на гитлеровскую Германию. Кстати, не будем забывать, что самые чудовищные режимы в истории появлялись в странах, которые, в определенном смысле, служили образцом для европейской цивилизации в развитии науки и искусства, а также образцом демократического развития. Так было до тех пор, пока международный конфликт не достиг уровня, при котором невозможно долго соответствовать указанным понятиям демократичности и цивилизованности{128}. Эти режимы — так же как полвека спустя режим Саддама Хусейна — пользовались значительной поддержкой англо-американской коалиции вплоть до того момента, когда агрессивные действия Гитлера нанесли ощутимый вред интересам США и Великобритании.

Фашистов стали поддерживать с самого начала. Посол США Хенри Флетчер положительно оценил приход их к власти, что немедленно привело к нарушению функционирования парламентской системы и к жесточайшему подавлению деятельности профессоров и политической оппозиции. Он привел доводы, которые легли в основу стратегии внешней политики США на последующие десятилетия, как в этом регионе, так и по всему миру. У Италии, писал он госсекретарю США, есть две альтернативы: либо «Муссолини и фашизм», либо «Джиолитти и социализм».

Джиолитти был ключевой фигурой итальянского либерализма. В 1937 году, десять лет спустя, Государственный департамент США продолжал рассматривать европейский фашизм в качестве сдерживающей силы, которая «должна развиваться, в противном случае народные массы обратятся к левой идеологии в условиях общей разочарованности средних слоев общества». В том же году посол США в Италии Уильям Филипс «выразил свое восхищение стремлением Б. Муссолини улучшить условия жизни широких слоев населения страны» и обнаружил «массу доказательств» в подтверждение идеи фашистов о том, что «они являлись настоящими демократами, поскольку главной целью их деятельности было увеличение общественного благосостояния». О достижениях Муссолини он отзывался не иначе как об «изумляющих и рождающих неизменное восхищение», а также с энтузиазмом нахваливал его «неординарные человеческие качества». Государственный департамент США выражал полное согласие с этими оценками и, помимо всего прочего, с одобрением отнесся к «внушительным» достижениям Муссолини в Эфиопии, а также приветствовал фашистов, которые «создали порядок в общем хаосе, дисциплину в условиях беззакония и обеспечили платежеспособность обанкротившейся страны». В 1939 году Ф. Рузвельт оценивал итальянский фашизм как «чрезвычайно важное явление в мировом масштабе, хотя по-прежнему находящееся на экспериментальной стадии своего развития».

В 1938 году президент Рузвельт и его доверенное лицо из ближайшего окружения Самнер Уэллес одобрили положения «Мюнхенского соглашения» о разделении территории Чехословакии. Как уже ранее отмечалось, Уэллес полагал, что «это соглашение создавало возможность построения новой системы международных отношений, которая была бы основана на принципах справедливости и нормах закона», а нацистским силам в этой системе отводилась бы важная роль международного арбитра. В апреле 1941 года Джордж Кеннан из Берлина по консульской почте направил письмо, в котором заверял руководство США, что германские лидеры меньше всего хотят «увидеть страдания народов под властью Германии» и всерьез озабочены тем, чтобы сделать жизнь своих новых подданных счастливой, они готовы идти на «серьезные уступки» для обеспечения благоприятного разрешения ситуации.

Деловые круги проявляли также горячий оптимизм в отношениях с европейскими фашистами. Италию захлестнул поток инвестиций. «Эти итальяшки не так просты, как кажутся» — под таким заголовком вышла статья в журнале «Форчун» в 1934 году. После того как к власти в Германии пришел Гитлер, инвестиции рекой потекли в страну. Причины были теми же самыми, что и в Италии: устанавливалась стабильность, благоприятствующая развитию деловых отношений, и была ликвидирована угроза массовых волнений. До начала войны в 1939 году, пишет Скот Ньютон, Великобритания оказывала большую поддержку Германии, так как между двумя странами существовала отлаженная система промышленных, коммерческих и финансовых связей. Это также было важно для «политического истеблишмента, который стремился обезопасить себя» от нарастающего давления демократических масс{129}.