Виктор Кожемяко - Политические убийства. Жертвы и заказчики Страница 24

«Не так сделал Ельцин, – говорит Кондратьев. – Мы знаем, что в его команде совсем другие люди. Мне кажется очень удачным выбор Ельциным кандидатуры вице-президента. Руцкой тоже сильная личность, и он не станет карманным вице-президентом, а наверняка будет иметь свое мнение и резать правду-матку. Но Ельцина это не пугает, и в этом проявляется прекрасное человеческое качество настоящего руководителя – окружать себя не безликими посредственностями, а людьми яркими, высокоинтеллектуальными. И это, по-моему, является определенной гарантией успехов в деятельности президента».

Ах, как он ошибся, Вячеслав Леонидович! Известно же, чем кончилась та «гарантия». А рушилась она на глазах у Кондратьева – рушилось его восторженное представление о ельцинском демократизме и терпимости.

Не потому ли за все время нараставшего диктаторского антипарламентского наступления президента, взахлеб поддержанного бесовской вакханалией «демократической» интеллигентской тусовки, Кондратьев о своей поддержке этих действий не заявил? Ни разу. Ни коллективно, ни индивидуально. Во всяком случае, ни в одной из его публикаций (повторюсь: весьма многочисленных), которые мне удалось собрать, я таких заявлений не отыскал.

А последний день прощания его с нашей грешной землей тоже ознаменовался пронзительным символом.

День похорон, 29 сентября. Москва, в абсолютном большинстве вовсе и не знавшая об этих похоронах, замерла в невыносимо напряженном предчувствии другой трагедии. Уже почти достигло критической точки острейшее противостояние на задымленной ночными кострами и опутанной «колючкой» площади перед «Белым домом». Уже озверевшие омоновцы избивали дубинками всех, кто пытался проникнуть сюда из прилегающих станций метро. Уже плотными вооруженными кольцами были оцеплены улицы вокруг. И вот гроб с телом погибшего писателя, который везли в Центральный дом литераторов, опоздал к назначенной панихиде.

Так трагедия страны последний раз отозвалась в его трагедии.

Впрочем, нет, что я говорю: это же было как раз последнее подтверждение, что трагедия его и родной страны – одна! Общая. Вплоть до конечного своего земного срока он, теперь даже бездыханный, как всегда, разделял с Россией выпадавшие ей испытания.

Шла среда, 29 сентября 1993 года. До расстрела российского Дома Советов оставалось пять дней…

* * *

Сегодня можно только предполагать, как отнесся бы он к тому трагическому расстрелу. Рискну все-таки сказать: если не подписал письмо 37 рьяных «демократов», звавшее к крови, то вряд ли подписал бы и следующее – письмо 42-х, которое, появившись сразу после расстрела, не только его оправдывало, но и требовало от правительства и президента не церемониться с оппозицией, добить ее.

Между прочим, под обоими этими кровожадными документами – автографы нескольких утонченных эстетов и интеллектуалов. Вот парадокс! Ладно там фигуры подписантов, которых и писателями-то можно назвать лишь с большой натяжкой и которые всю свою известность получили на подобного рода скандальных коллективных акциях. Им кровь не кровь – прут напролом. Но вот и люди вроде душевно тонкие не остановились перед вопиющей жестокостью!

Кондратьев – остановился.

А уж, казалось бы, ему ли, бывалому солдату, уступать в непримиримости нежной лирической поэтессе, пороху не нюхавшей…

Когда я думал об этом, мне вспомнился кондратьевский рассказ «На сто пятом километре» – о довоенной еще службе его на Дальнем Востоке. Есть там такой эпизод. Герой рассказа – сержант, в котором легко угадывается автор, подстрелил по просьбе бойцов дикую козочку. На подкорм коллективу, так сказать. И вдруг, увидев большие влажные глаза недобитого животного, ловит себя на мысли, что не в состоянии вторично нажать на спусковой крючок.

«Неужели я такой хлюпик? Ведь впереди война!»

«И думаю еще: в нас не воспитали жестокость. Нас учили воевать, но жестокости не учили».

А я думал, перечитывая это: он и прошел потом жесточайшую войну, но жестокости все равно не научился! Потому, собственно, и родилась знаменитая повесть «Сашка».

Он сам, как Сашка его, остался человеком среди всяческого бесчеловечия войны.

Он остался человеком и среди бесчеловечия нашего времени.

* * *

А может, как раз война, испытывавшая на излом, укрепила в нем лучшие человеческие качества? Есть же у него откровение в одном из интервью 92-го года: «Не хочу хвастаться, но, когда человек прошел опыт самопожертвования во время войны, высокая точка нравственного отсчета остается навсегда. Конечно, не у всех, но все-таки остается, даже несмотря на то, как сложилась жизнь. И вот, пожалуй, только в самое последнее время я осознал, насколько глубока нравственная деградация нашего общества и людей, пришедших к власти, в том числе».

Оговорка – «конечно, не у всех» – тоже кажется мне значительной. Ведь среди подписавших те жестокие письма были и писатели-фронтовики. А раньше эти же несколько известных писателей одобрительно приняли неимоверную жестокость ельцинско-гайдаровского шока, ударившего по самым беспомощным и слабым. Не подняли голос и против несправедливого разделения общества на очень богатых и очень бедных, против циничной, необузданной безнравственности новой власти. Значит, та высокая точка нравственного отсчета, о которой говорил Кондратьев, сохранилась в полной мере действительно не у всех прошедших опыт военного самопожертвования? Или тут перевесили соображения демократической «партийной принадлежности»?

Наверное, проблема такого нравственного выбора будет существовать всегда: закрыть глаза на несправедливость, если она проистекает от «своих», – либо сказать правду.

Мы уже знаем, какой выбор сделал Кондратьев.

* * *

Довелось слышать, что Кондратьева теперь будут перетягивать на свою сторону и демократы, и патриоты. Хорошо знавший его журналист Александр Николаев сказал по-другому:

– Он был демократ и патриот.

И с этим, пожалуй, можно согласиться. Я добавил бы: истинный демократ и истинный патриот.

Чтобы убедиться в его патриотизме, достаточно перечитать то, что он написал. Особенно о войне. Здесь не только тяжелейший окопный быт и горькая правда нередко безжалостного отношения к людям, противостоявшая официозной, парадной «правде», но и трепетное чувство любви к родному дому, к Москве с ее дорогими сердцу улочками и переулками, к России.

Может, потом, с годами, взгляд у него на это переменился? Да нет. Вот публикация в ярославской газете «Очарованный странник» – одна из последних, она после была даже названа «Последнее интервью Вячеслава Кондратьева».

Корреспондент, понятно, не мог не задать ему вопрос, который определенными силами все больше нагнетается и подогревается: «Не возникает ли у вас сейчас мысли, что такие огромные жертвы, принесенные в войну, были напрасными?»

– Нет, нет, – твердо отвечает Кондратьев. – Мы воевали за свой дом, за свою улицу, за свою Москву, за свою деревню, за своих близких. Мы воевали за Россию… И выиграл войну, конечно, русский патриотизм.

Вот так. Яснее, по-моему, не скажешь.

Вообще, что касается оценки войны, которая стала камертоном всей его жизни, он ведь во многом – да в самом главном, пожалуй! – так и не сошелся с наиболее рьяными своими однопартийцами-«демократами». Для тех-то сомнений нет: поскольку Гитлер и Сталин одинаковы, «мы всерьез и не отличались от немецких фашистов» (слова Б. Окуджавы). Раз воевали два тоталитарных режима, нечего торжествовать по поводу победы одного из них…

Кондратьев судит иначе. При всей острой критике наших политических и военных просчетов, при всем однозначно отрицательном отношении к Сталину и сталинизму, он не переставал, однако, повторять: «То, что готовил Гитлер нам, – это несравнимо, это ужасно». И напоминал: «Мы спасли свое государство».

Спасли не потому, что в спины советских солдат были нацелены дула пулеметов, которые, дескать, и гнали людей в атаку. Он, вспоминая свой первый бой на Овсяниковском поле да и многие другие бои, снова и снова категорически опровергал такое: «Это сегодня некоторые, которые хотят умалить беспримерный подвиг народа, вопиют о том, что всю войну мы воевали под угрозой стоящих за нашей спиной заградотрядов. Чушь это!»

Не менее определенно peaгировал на книгу предателя Резуна-Суворова «Ледокол». В ней, как известно, автор выдвинул такое обвинение: Советский Союз – главный виновник и главный зачинщик войны.

Многие «демократы» встретили это на «ура». «Суворова прочитал с интересом и не склонен подозревать его в фальсификации», – заявил, например, Окуджава. А оголтелая критикесса Татьяна Иванова даже провозгласила это сочинение «великой книгой».

Совсем не то – Кондратьев. «Саша! – написал он журналисту Александру Николаеву. – Эту сугубо конъюнктурную и лживую книгу можно, наверно, и не читать, тем более что физиономия автора ее не вызывает доверия и симпатии».