Два памфлета - Эдмунд Бёрк Страница 24

сдерживать и подавлять бунтующую чернь в городах, а знать – у себя в поместьях. Так и только так можно овладеть этой страной и успокоить ее (после победы иностранных держав). Ею должны овладеть (и успокоить) ее же граждане посредством их собственных прав и владений. Бесчестно, неподобающе и глупо иностранным державам сейчас пытаться самим сделать что-то внутри страны, на местном уровне, ведь тут они могут продемонстрировать лишь свое невежество, слабоумие, непонимание деталей и бездумную силу. Что же до принца, который только что стал регентом Франции, то он, как и любой другой человек, не без изъяна. Но изъяны (наверное, являющиеся результатами нашей общечеловеческой немощи) не способны погубить законную власть. Принцы живут у короля Пруссии – в бедности и забытьи. На их репутацию может покуситься любой клеветник. Они не в состоянии защитить себя сами, как полагается. Получив всю информацию, которая нам доступна, я не нахожу оснований полагать, что недостатки этого великого человека значительны или что они могут повлиять на его честный, благородный, щедрый и по-настоящему добрый характер. В некоторых аспектах он даже чересчур походит на своего несчастного брата, который – несмотря на все его слабости – имел светлую голову и множество других качеств, присущих замечательному человеку и хорошему королю. Но Его Светлость, ни в чем ему не уступая, превосходит своего брата знаниями, остротой взгляда, поведением и более удачной манерой речи и письма. В беседе он предстает открытым, приятным и хорошо осведомленным человеком. Он любезен и ведет себя подобающе статусу. Его брат – граф д’Артуа – еще лучше соответствует своему положению. Он красноречив, весел, невероятно активен, решителен, полон энергии и сил. Короче, он смелый, достойный и заслуженный представитель знати. Их королевские родственники, будь они верны общему делу и интересам, не засунули бы этих прославленных людей в какой-то городишко, а дали бы им возможность принять участие в военной кампании, позволив насладиться почтением, уважением и приязнью всего света (которые они вскоре бы заполучили).

Что же касается их обращения ко всем и каждому (как кажется, оскорбительного), то разве оно не естественно? Брошенные, презираемые, оказавшиеся вне закона для всех держав Европы, обращавшихся с собственными братьями слишком высокомерно и чрезмерно дерзко из-за своего слепого благополучия, даже не пославших им соболезнований по поводу убийства их брата и сестры, разве не удивительно, что они пробовали любой способ – работающий, не работающий, хороший, плохой – в частности, пытаясь привлечь к монаршему делу – делу французских королей, понесшему урон от убийств и изгнаний, – своих кровных родственников, относившихся ко всему происходящему как охоте на куропаток? Если бы они были совершенно пассивны и примирились бы с жалкой долей нахлебников, то оказались бы забыты или, в лучшем случае, считались бы ничтожествами, недостойными своих притязаний, ради осуществления которых они и палец о палец не ударили. А если они не соответствуют нашим интересам, то что было сделано для того, чтобы такое соответствие появилось? Проявили ли мы желание сделать их чем-то большим, нежели средствами их собственной деградации, позора и гибели?

Парижский парламент, который должен признать (а не назначить) регента согласно законам королевства, готов его признать и зарегистрировать в том случае, если бы удалось организовать с ним встречу в их юрисдикции, учитывая, что только на своей территории они могут выполнять имеющиеся у них функции: ибо править из любого места – привилегия монарха. Они могут вывести свои функции за пределы имеющейся у них юрисдикции, только если это будет позволено другими державами.

Мне хорошо известно, что мелкие интриганы, сплетники и заносчивые, глупые болтуны, которые хуже обоих указанных видов людей, хотят обесценить гибнущую добродетель великой нации. Но пока они болтают, мы должны сделать выбор: или они, или якобинцы. Других вариантов нет. Что же до тех, кто по собственному довольству так и не увидел в принцах мудрости, чести или усердия и ныне думает о себе хорошо, а об остальных плохо, то истина вынуждает меня заявить: относительно самих себя они ошибаются, как и в отношении французских принцев, магистратов, знати и духовенства. Вместо того чтобы вызывать у меня презрение и недоверие по отношению к этим несчастным, вместе с нами борющимся против якобинцев, они позорят самих себя и в моих глазах теряют всякое значение.

Найдется, правда, и несколько благородных французов, говорящих то же самое. Те из них, кого я лицезрел лично, на мой взгляд – отличные солдаты, но на их суждения и размышления о политике я бы не стал полагаться, так же, как и на их познания о собственной стране, ее законах и устройстве. Они, хоть и не враги, но все же и не друзья порядка внутри их же государства – ни для принцев, ни для духовенства, ни для знати. Они радеют за монархию, скорее даже за бывших короля и королеву. Во всем же остальном они – якобинцы. Боюсь, они – или, по крайней мере, некоторые из них – даже общались с нашими министрами и пытались убедить их, что дела во Франции пойдут лучше, если править ей будут союзники, пусть и при помощи местных землевладельцев либо же принцев, имеющих законное право на руководство этой страной. А если французы и должны участвовать в замирении собственной страны, то только такие, которые оставались нейтральны и никак не участвовали в революционных событиях[7].

Я подозреваю, что распространители этих мнений являются обыкновенными наемниками – хотя и не лишенными чести и достоинства – и с одинаковой радостью пошли бы служить как под начало России, Австрии или Пруссии, так и под начало регента Франции. Возможно, они не обладают желаемым влиянием при его дворе и потому придерживаются подобных мнений. А может, они столь безразличны к вопросу восстановления собственности, потому что в старой Франции они ей не обладали. Да, они чрезвычайно льстивы по отношению к иностранным министрам и дворам. Все мы люди, все мы любим слышать о том, сколь велика наша власть и развиты наши способности. Если мы честолюбивы, то завидуем своим партнерам и боимся их возможностей. Из всех видов лести самым эффективным являются утверждения о том, что вы можете управлять делами другого государства лучше, чем его наследные хозяева. Так льстят естественному для всех людей инстинкту завоевателя. Именно этот инстинкт главенствовал при разделении Польши. Державы, это разделение совершившие, были убеждены вероломными поляками, а может даже и сами поверили, что их вторжение будет благом для польского народа, особенно для простых людей. Как бы ни развивались впредь польские дела, я убежден, что Франции будет куда лучше не под иностранной пятой, а под руководством представителей ее собственного короля и ее древних сословий.

Мне кажется, что я знаю Францию не хуже тех людей, которых союзные дворы поставили заведовать обсуждаемой проблемой. И я обладаю настолько же поверхностным и тщеславным мнением о себе, как и все остальные люди. Но если бы я мог единолично командовать всеми военными силами Европы, то уверен, что даже получив взятку от богатейшей французской провинции, я не стал бы вмешиваться в дела этого королевства, если бы вмешательство это не находилось в полном соответствии и согласии с естественными, законными интересами указанной страны, выраженными духовенством, военными, некоторыми корпоративными институтами юстиции и горожан, составляющими под властью монарха (я не устаю этого повторять) французский народ таким, каким он фундаментально и является. Ни один приличный политик не стал бы вмешиваться в этот процесс при любых иных обстоятельствах.

Строй этого королевства по сути своей монархичен. Европейское государственное право никогда не признавало там иной формы правления. Европейские владыки по этому праву обладают возможностью, желанием и долгом знать, с каким правительством должны взаимодействовать и какое могут признавать, находясь в федеративном сообществе – или, иными словами, в межгосударственной европейской республике. Это ясно и неоспоримо.

На какое иное и дальнейшее вмешательство во внутренние дела другого народа имеем мы право, как и на любой иной политический вопрос, нельзя дать четкого и однозначного ответа. Наши соседи – люди. И кто возьмется указывать, при каких условиях можно, а при каких нельзя вмешиваться в дела