Николай Зенькович - Вожди и сподвижники: Слежка. Оговоры. Травля Страница 25

С 1930 г. я начал активно работать в комсомоле, в 1932 г. был принят в партию. Ни с одним троцкистом или правым не поддерживал с тех пор никаких отношений.

В 1935 г. я был сурово наказан за свои прошлые ошибки. Меня арестовали и освободили только после вмешательства товарища Сталина, которому был передан писанный мною еще в 1931 г. документ, характеризовавший мое отношение уже тогда к правотроцкистской сволочи. Всей последующей жизнью и работой в комсомоле и партии, на заводе и в ЧК я стремился загладить прошлую вину, доказать, что осознал и полностью изжил ошибки ранней молодости. Тем не менее в январе 1938 г. меня вновь арестовали и 11 месяцев держали в тюрьме, без всякой вины с моей стороны. Только 6 декабря 1938 г., когда товарищ Сталин и руководство партии узнали о моем аресте, я был освобожден. Товарищ Сталин позвонил моей матери, сказал, что я ни в чем не виноват и виновники моего ареста будут сурово наказаны, а мне помогут в дальнейшей работе и росте. Я хотел вернуться на завод, но по указанию товарища Сталина был направлен на работу в НКВД. Руководство партии разобралось со мной, направило на острый участок политической борьбы, и у меня не было сомнения, что прошлое мое выяснено полностью и не будет уже больше никогда ломать мою жизнь и препятствовать плодотворной работе. Сознавая лежащую на мне ответственность, все силы, всю жизнь, всего себя отдавал я той работе, которая мне поручалась, никогда не преследовал корыстных интересов, честно и самоотверженно служил своей партии, своему народу. Так неужели же проклятое «прошлое» ничем и никогда не может быть перекрыто и вновь, в который уже раз, уродует мою жизнь? Что еще нужно сделать, как жить, чтобы снять это пятно? Если недостаточно всего пережитого мною, если осталось еще что-либо неясное и сомнительное — пусть вызовут и спросят, я готов держать ответ за каждый свой шаг и поступок. Но меня ни в чем не обвиняют, ничего не спрашивают, а от жизни я отстранен.

Быть может, меня рассматривают как «человека Берия» или Абакумова? Это совершенно необоснованно. Всю сознательную жизнь я стремился быть человеком партии, большевиком-ленинцем, светлый образ отца стоял передо мной. В своей практической работе я старался руководствоваться партийными принципами, решениями и указаниями партии, а не чьими-то личными пожеланиями и настроениями. Никогда ни перед кем я не заискивал и не угодничал, не был и не мог быть ничьим охвостьем. И действительно — я никогда не был близок к Кобулову, Абакумову, Берия, не искал и не пользовался чьим-либо покровительством и поддержкой, никто не выдвигал и не приближал меня. Фактически последние 10 лет я был предоставлен сам себе. На должность зам. начальника отдела я был выдвинут в начале войны, благодаря проводившейся мною работе, и в этой должности оставался свыше 10-ти лет. Сейчас, в 1953 г., меня почти два месяца держали в тюрьме после того, как были освобождены, восстановлены в партии и на работе большинство арестованных одновременно со мной чекистов (Шубняков, Утехин, Райхман, Эйтингон и др.). Целый месяц после освобождения мне не давали работы, а затем назначили на такой участок, который мало соответствовал моим знаниям и опыту, о чем я прямо заявил тов. Круглову, направлявшему меня на работу. Ни Кобулов, ни Берия при этом вообще со мной не разговаривали. Так какие же основания считать меня «чьим-то человеком»?

Быть может, недоверие вызывают отдельные мои промахи и личные недостатки? Были такие. Но не промахи и недостатки определяли мою сущность, я всегда стремился осознать их и преодолеть, за последние же годы столько пережил и передумал, что избавился, надеюсь, от своих наиболее крупных недочетов. Что же касается моих деловых качеств, то всегда и везде — на заводе и в ЧК, на партийной и общественной работе — они оценивались высоко.

Георгий Максимилианович! Не о личном благополучии идет речь, никогда этот вопрос не имел для меня значения. Речь идет о том, чтобы вернуться в строй, занять в жизни такое место, которое дало бы возможность, будь то в ЧК или на иной работе, полно и всеобъемлюще отдать свои силы, способности, знания, принести наибольшую пользу партии, Родине. Речь идет о имени, которое я ношу, о судьбе моих близких.

Очень прошу Вас, руководство партии принять меня, выслушать, определить, на что я способен и чего стою, поручить самое трудное, серьезное дело. Чем труднее оно будет, тем скорее смогу я доказать, что все мои силы и сама жизнь целиком и без остатка принадлежит партии.

АПРФ. Ф. 3. Оп. 58. Д. 224. Л. 93–98.

(Эти записи пролежали в секретном архиве семьдесят лет. Написаны они Яковом Хаимовичем Юровским. Именно он был организатором убийства Николая II, его семьи и близких им людей. Он же и руководил расстрелом, совершенным июльской ночью 1918 года в подвале реквизированного дома инженера Ипатьева, в центре Екатеринбурга.

Это было давно…

В далекой Сибири в городе Томске в 1886–87 году, сидя летом на бревнах во дворе, размышлял о том, что плохо живется на свете. Думал как бы это добраться к царю и рассказать ему о том, как плохо живется. Но рассказать так, чтобы он думал, что этот голос исходит откуда-то с неба… Мне было 7–8 лет. Мы жили на «Песках», так называлось предместье, которое ежегодно во время половодья затоплялось. Мы занимали в подвальном этаже небольшую квартирку на Миллионной улице в доме Дондо. Хозяин, мясник, жил наверху, а на улицу выходило лавочное помещение, где был кабак родственника хозяина.

В эту весну было половодье, которое застало нас спящими.

Отец был стекольщиком. Семья большая. Нужду терпели огромную.

Когда залило подвал, ночью, хозяин разрешил поднять детей наверх в его помещение. Смутно вспоминаю, что я задавал вопрос: «Почему это мы должны жить в таком подвале, который заливает водой, а дети хозяина и его родственника кабатчика живут наверху в хороших условиях». Мать отвечала: «Лучше жить бедным, но честным». И потом: «Почему к синагоге богатый еврей имеет право подъезжать на лошади в праздник, тогда как евреям это запрещено…» И на этот вопрос я от матери получал ответ: «Так как он приносит пожертвования, то ему это простительно». Я тогда тоже подумывал: «Великая штука, если бы у меня были деньги: не пожалел бы и с удовольствием дал другим». С тех пор подобные мысли меня не покидали. [и очень желал выхода из тяжелого материального положения] (Эта фраза в оригинале зачеркнута. — Н. З.)

В 1891 году Николай совершал мировое путешествие. Он проезжал по Сибири и ехал в Томск. Все ждали и готовились к встрече наследника престола.

Я тогда уже учился часовому ремеслу. Видя все эти приготовления, они меня захватили, хотя особенной тяги видеть наследника как будто не было. Ребята готовились влезать на крыши, чтобы видеть наследника. Я думал, что если увижу, никуда не лазая, то посмотрю, а если не увижу так что же?

В назначенный день наследник Николай приехал.

Магазин, где я учился часовому делу, был на Почтамтской улице, на самой большой улице города, которая вела к губернскому дому. Таким образом я имел возможность наблюдать из окон и ворот дома, как проезжала процессия. Помню как сейчас, наследник с маленькими бакенами, красивый. Кругом много крестьян на лошадках, с мешками за плечами. Один крестьянин на худой лошаденке, мчавшийся за хорошими рысаками, на которых ехал наследник, с размаху ударился об угловой магазин Корнакова и разшибся вместе со своей лошадью. Наследника провожала свита, особенно гарцовал один грузин. Наследника в Томск, то есть последний перегон, вез один содержатель постоялаго двора еврей, который на тройке вороных и примчал наследника в город. Вызвало тогда немало разговоров, что наследник решился ехать на еврейских лошадях и еврей сам же управлял этой тройкой. Тогда же рассказывали, что наследник пробовал у этого еврея приготовленный еврейский пряник и другие кушанья.

Торжество было огромное. Все предавали огромное значение тому, что в момент проезда наследника погода стояла замечательная, что когда наследник выходил на балкон губернаторского дома, дождик только взбрызнул и уложил пыль, и день был превосходный. Везет же таким великим людям как наследник. Таково было мое первое знакомство с царствующим домом и Николаем.

Лет 15–16-ти однажды в праздничный день, сидя за обедом в нашей семье поднялся вопрос о царях. Отец был довольно строгий и не терпел возражений со стороны детей. Он восхвалял Николая Первого, что тот, дескать, дубинкой умел учить народ. Я не выдержал и вступил в спор, что ничего хорошего в Николае не было и уж ежели было что хорошее так это в Александре Втором: крестьян освободил и не такой грубый, разсказывают, каким был Николай.