Георгий Вачнадзе - Секреты прессы при Гобачеве и Ельцине Страница 26

Если сохранится прежнее положение вещей, газета просто погибнет. Для примера — некоторые из последних (на 1 октября) данных о ходе подписки на „Правду“: по всей Украине — всего 92 тыс. человек (на тот же период прошлого года только в Днепропетровске было 140 тыс.). Есть регионы, где подписчиков просто единицы».

Внутренняя кухня взаимоотношений номенклатуры КПСС с принадлежащей ей прессой всегда была у нас темой табу за семью печатями. Даже большинство сотрудников партийного издания представляли себе лишь в самых общих чертах механизм осуществления пропагандистских кампаний, начинаемых где-то в недрах высокой инстанции (КПСС или КГБ, Минобороны или МИД) и претворяемых в жизнь на газетных страницах.

Газета «Куранты» (1.11.1990) поместила откровения журналиста «Правды» Владимира Сомова. У его статьи предлинный редакционный заголовок — «Долгие годы журналистика была орудием в руках тоталитарной системы. Большинство газетчиков, сами того не подозревая, занимались идеологическим оболваниванием народа. И сегодня один из них выступает с покаянием, горько сознавая, что у всех у нас УКРАЛИ ЖИЗНЬ»:

«Мы часто теперь смеемся сквозь слезы. Потому что смеемся над собой. Вот и эта история, что поведал приятель, поначалу нас обоих повеселила. Но уже через минуту мы, сидели, приумолкнув, тяжело вздыхая и думая каждый о своем. А суть вот в чем. Соседка приятеля по коммунальной квартире на неделю отправилась к подруге в ФРГ. Первый раз на растленный Запад. Вернулась угрюмая, замкнутая. На все вопросы отвечает отрешенно: „Украли жизнь!“ Проходят недели, месяцы, а она твердит только одно. „Украли жизнь!“

Практически каждый советский человек, попадающий за кордон, испытывает глубочайший шок. Изобилие продуктов и тряпок, их поразительная дешевизна и всеобщая доступность, доброжелательность сферы услуг и дружелюбие людей — все эти будничные реалии нормальной жизни могут свести с ума даже человека с крепкими нервами. Абсурдность и античеловечность большевистского эксперимента сейчас очевидна, пожалуй, всем. Кроме самих большевиков, которым и ныне не дает покоя авангардная роль партии. Жизнь украли у сотен миллионов человек. У нескольких поколений. В том числе их будущих, поскольку мы еще очень не скоро придем в чувство.

Жизнь украли не только у тех, кто сгинул в лубянских подвалах, чьими костями вымощены дно Беломорканала и окрестности других великих строек коммунизма. Ее украли у каждого, кто простаивает в бесконечных очередях, сжимая в потной ладони талоны на сахар или на мыло. Украли жизнь у моей восьмидесятилетней матери, которой родное государство платит 39 рублей пенсии. Украли жизнь у моего одиннадцатилетнего сына, несколько месяцев не видевшего конфет, мечтающего о собственном футбольном мяче, которого не купить во всей белокаменной.

Украли жизнь у меня. Не буду сетовать на скудное житье-бытье, хотя по всем цивилизованным меркам я, как и абсолютное большинство моих сограждан, нищий. Моя месячная зарплата, если перевести ее в доллары по обменному курсу, меньше дневного заработка негра мусорщика. Правда, по нашим меркам, самое необходимое у меня вроде бы есть. Сорокаметровый трехкомнатный закуток в бетонных джунглях московского Бибирева, пара поношенных костюмов. И должностью престижной не обижен, многие годы был заместителем редактора газеты „Правда“.

Но бог с ней, с меркантильной стороной жизни! Нам с пеленок внушали, что это не самое главнее. И внушили-таки. И говоря, что у меня украли жизнь, я имею в виду совсем другое.

Тоталитарное государство никому не позволяло жить так, как хотел человек, ученый, инженер, артист, столяр-краснодеревщик, крестьянин — разве могли они максимально реализовать себя, свой потенциал? Конечно, нет. Потому до сих пор словно полудохлая кляча тащится наша экономика, чуть жива и дышит на ладан культура.

Будем оптимистами. Обретут люди собственность, а с ней и свободу, станут жить по-человечески. Над ними не будет нависать комплекс вины за прошлое. А каково мне, журналисту, который не просто был задавлен, задушен идеологическими догмами, но и делал все, чтобы эти догмы расцветали буйным цветом?

Согласитесь, нелегко даже самому себе признаться на сорок пятом году жизни, что прожита она абсолютно напрасно. Двадцать пять лет я работал в партийной печати, верой и правдой служа коммунистическому идолу, низвергаемому сегодня народом с пьедестала. Четверть века я был орудием в руках административно-тоталитарной системы и, как принято говорить сегодня, пудрил мозги народу, вешал ему лапшу на уши. Извините за этот кухонный лексикон, но, право же, такая оценка журналистской деятельности недалека от истины.

Конечно, „лапшу вешал“ не умышленно, чем и могу себя утешить. Легче всего сейчас изобразить из себя жертву. Но в то же самое время, когда я усердствовал в показе энтузиазма советских тружеников, вставших на вахту в честь определяющего, решающего или завершающего года очередной пятилетии, истинные патриоты за правду о развитом социализме отправлялись по этапу или высылались из Отчизны.

Мог ли я тогда стать участником правозащитного движения? Парадокс в том, что всегда весьма критически относился к режиму, не скрывая своих взглядов в кругу друзей, знакомых, но до осознания организованной борьбы с Системой так и не созрел. К диссидентам относился сочувственно, считая их несчастными людьми, не понимающими, что бьются лбом в непробиваемую стену. Выходит, заблуждался.

Коммунизм — это весьма удачная попытка массового гипноза. Сегодня уже достоверно установлено, что те, в чьих интересах она осуществлялась, были властолюбивыми, вздорными маньяками, прикрывавшими свои устремления фиговыми листочками диктатуры пролетариата. Гипнотизерам удалось внушить народу (причем самыми изуверскими приемами), что советская власть крепка, как гранит и сталь.

И я верил в коммунизм из учебника. Искренне верил, что нынешнее поколение советских людей запросто войдет в светлое завтра.

Когда восемнадцатилетним парнем оказался в штате районной газеты, то ничуть не кривил душой, самозабвенно готовя каждый день заметки, репортажи в очередной номер.

И тогда, и позже, работая в областной газете, чуть ли не ежедневно бывал в цехах, на полях, фермах. Редакционное начальство любило критику, и я ее привозил, не задумываясь, не оглядываясь громил тех, кто припозднился с севом, сенокосом, замешкался с закладкой сенажа или обронил на стерне пригоршню колосьев. Очень скоро я уверовал, что разбираюсь в деревенских делах почище любого агронома или зоотехника. И (теперь стыдно вспоминать) учил их работать. Как заправский инструктор райкома или инспектор народного контроля, а их пример постоянно был перед глазами, я распекал председателя, специалиста за промахи, бесхозяйственность. И они, представьте, покорно все сносили.

Один мой старший товарищ, светлая душа Володя Полянчев, не раз с иронией говаривал: „Ты все саблей машешь?“. Я отвечал утвердительно, с достоинством. Со временем даже стал чувствовать себя пусть небольшим, но начальником районного, а потом областного масштаба. На критические заметки приходили ответы о наказании виновных, порой даже о снятии с работы. В газетных кругах это самая большая доблесть — кого-то с должности сковырнуть.

Попробуйте представить себе жителей любой из „загнивающих“ стран. Нелегко, но все же попробуйте. А теперь посмотрите в нашу сторону. И вы увидите… концлагерь. До сих пор он обнесен рядами колючей проволоки. До сих пор каждый приписан к своему бараку. Нищие, возвращаясь на ночлег со скудной добычей, начинают делить ее, устраивая кровавые потасовки Карабах, Сумгаит, Фергана, Ош. Несколько упрощая ситуацию в этих регионах, я ничуть не хочу задеть чьи-то национальные чувства.

Для чего я все это говорю? Чтобы показать: в концлагере нет и не может быть свободной прессы. Дело не только в официальной цензуре, которая сейчас приспосабливается к новым условиям. Но есть еще и внутренний цензор, которого партия поселила в каждую журналистскую душу. Чего можно и чего нельзя — газетчики усваивают очень быстро. Ругай дворника даже домоуправа, критикуй партийного начальника, если его критикуют вышестоящие боссы. Но упаси бог было тронуть того, кто в фаворе, и никогда, ни при каких обстоятельствах не задевай устои, основы Системы. Таких правил писаных не существовало, но их знал на зубок каждый журналист и следовал им. Витало над всеми нами некое убеждение, что так надо во имя высших интересов партии.

Внутренний цензор страшнее официального. С официальным можно спорить, доказывать, пойти на компромисс, пожаловаться его начальству. Хотя все эти меры обычно не давали результата. Внутренний цензор — твои собственные убеждения, воспитанные самой Системой. Приведу только один пример, хотя почти все двадцать пять лет работал я под неусыпным оком внутреннего цензора. Да так успешно работал, что не помню случая, чтобы пришлось вмешиваться Главлиту.