Сергей Кара-Мурза - Крах СССР Страница 29

— Неделю, — скажут, — была революция или так до похорон [т.е. до похорон жертв революции 23 марта 1917 г. — С. К.-М.], а потом это вовсе не революция».

Понятно, что для Пришвина «всюду и все» означает ту петроградскую либеральную публику, в которой он в тот момент вращался. И Октябрьский бунт воспринимался этой публикой не как классовый, а как народный. Н.А. Бердяев писал: «Марксизм разложил понятие народа как целостного организма, разложил на классы с противоположными интересами. Но в мифе о пролетариате по-новому восстановился миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом» [15, с. 88].

Ортодоксальные марксисты выступили против Октябрьской революции потому, что она прерывала «правильный» процесс смены экономических формаций и угрожала не дать капитализму в России развиться вплоть до исчерпания его возможностей в развитии производительных сил. Сразу после революции, 28 октября 1917 г., Г.В. Плеханов опубликовал открытое письмо петроградским рабочим, в котором предрекал поражение Октябрьской революции: «В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьезный социалист».

Лидер Бунда (еврейской социал-демократической партии) М. Либер (Гольдман) писал (в 1919 г.): «Для нас, «непереучившихся» социалистов, не подлежит сомнению, что социализм может быть осуществлен прежде всего в тех странах, которые стоят на наиболее высокой ступени экономического развития, — Германия, Англия и Америка — вот те страны, в которых прежде всего есть основание для очень крупных победных социалистических движений. Между тем с некоторого времени у нас развилась теория прямо противоположного характера. Эта теория не представляет для нас, старых русских социал-демократов, чего-либо нового; эта теория развивалась русскими народниками в борьбе против первых марксистов… Эта теория очень старая; корни ее — в славянофильстве» [97].

Реакционный характер этого бунта видели и в том, что Октябрь открыл путь продолжению российской государственности от самодержавной монархии к советскому строю, минуя государство либерально-буржуазного типа. М.М. Пришвин записал в дневнике 30 октября 1917 г.: «Просто сказать, что попали из огня да в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности… Виноваты все интеллигенты: Милюков, Керенский и прочие, за свою вину они и провалились в Октябре, после них утвердилась власть темного русского народа по правилам царского режима. Нового ничего не вышло» [149].

Это бессильная ругань, но смысл ухвачен верно — после Октября утвердилась власть русского народа; большевики выступили как контрреволюционеры относительно либералов.

Но и либералы, и ортодоксальные марксисты все еще считали, что происходит правильное «классовое» столкновение и для победы пролетариата в отсталой России нет никаких объективных предпосылок — К. Маркс с Ф. Энгельсом им это убедительно доказали. Поэтому западники в массе своей не верили в долговечность советской власти, поэтому и решились на гражданскую войну (при поддержке интервентов). М.М. Пришвин записал в дневнике 2 июня 1918 г.: «Как белеет просеянная через сито мука, так белеет просеянная через сито коммунизма буржуазия: как черные отруби, отсеются бедняки, и, в конце концов, из революции выйдет настоящая белая буржуазная демократия» [149].

Но отсеялись «белые». Вот и пришлось марксисту П.Б. Аксельроду призывать западный пролетариат к крестовому походу против Советской России для спасения «завоеваний февральско-мартовской революции».

Советский проект как извращение марксизма

Программы русской революции вырабатывались под воздействием марксизма — мощного, убедительного и художественно изложенного учения, которое отвергало важнейшие стороны народного бытия того общества, в котором и разыгрывалась драма революции. Большевикам приходилось вести людей на борьбу под знаменем марксизма — и в то же время охранять сознание этих людей от марксизма. Это порождало множество расколов, измен, братоубийственных конфликтов, а потом и репрессий. Сейчас мы можем сравнительно спокойно перечислить главные точки, в которых произошли столкновения между марксизмом и основаниями советского проекта.

Получилось, что сам образ советской революции, верно схваченный проницательным умом К. Маркса, оказался врагом главных смыслов его учения. Верные букве учения последователи Маркса встали на защиту этих смыслов. Это стало одной из важнейших основ антисоветского проекта — и в начале, и в конце XX в.

Трудность любой критики Маркса «от советского строя» связана с тем, что марксизм был официальной идеологией этого строя и, что еще более важно, стал восприниматься самими советскими людьми как что-то вроде религиозного оправдания советского строя. К. Маркс и Ф. Энгельс в коллективной памяти большой доли старших поколений советских людей являются священными символами. Эти имена связаны с нашей историей, их чеканные формулы замечательно выражали идеалы этих поколений и обладают магической силой. Всякая попытка подвергнуть какую-то часть учения К. Маркса и Ф. Энгельса рациональному анализу воспринимается как оскорбление святыни.

Безусловно, Маркс и Энгельс — великие мыслители и труженики. Они оставили нам целый арсенал инструментов высокого качества и эффективности. Никакое несогласие с какими-то разделами трудов Маркса и Энгельса не могут оправдать отказа от того, чтобы пользоваться их трудами, это было бы непростительной глупостью. Труд К. Маркса и Ф. Энгельса надо знать и с помощью их инструментов «прокатывать в уме» любые проблемы общества, откладывая в свой умственный багаж «марксистскую модель» этих проблем. При собственном осмыслении этой модели даже ее отрицание будет конструктивным — труды Маркса и Энгельса обладают креативным потенциалом.

Русские мыслители прошлого, сделавшие вклад в развитие нашей общественной мысли (независимо от их политических взглядов), разумно и уважительно относились к влиянию на них марксизма. С.Н. Булгаков писал в «Философии хозяйства»: «Практически все экономисты суть марксисты, хотя бы даже ненавидели марксизм» (а в то время воздействие экономистов на сознание читающей публики было значительным). По консолидирующей и объяснительной силе никакое учение не могло в течение целого века конкурировать с марксизмом. Поэтому собственные прозрения и доктрины мыслителей многих стран приходилось излагать на языке марксизма.

Для русского революционного движения марксизм сослужил большую службу и тем, что он, создав яркий образ капитализма, в то же время придал ему, вопреки своей универсалистской риторике, национальные черты как порождения Запада. Тем самым для русской революции была задана цивилизационная цель, так что ее классовое содержание совместилось с национальным. Возник кооперативный эффект, который придал русской революции большую дополнительную силу.

Но отношение К. Маркса к России как монархии и империи, а затем и к русским как народу складывалось очень сложно. В середине XIX в. русские заслужили ненависть Маркса и Энгельса тем, что оказали духовную и, частично, военную поддержку «контрреволюционным» славянским народам Австро-Венгрии, которые попытались выступить за свое национальное освобождение в момент революции 1848 г. Именно в связи с анализом революции 1848 г. Маркс и Энгельс выдвинули концепцию прогрессивных и реакционных народов, а также тезис о реакционной буржуазной сущности крестьянства и столь же реакционной сущности славян (исключая поляков).

В большой статье «Демократический панславизм» Ф. Энгельс пишет, обращаясь к русским революционным демократам: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» [205].

Вот как предвидит Энгельс развитие событий в том случае, если «славянская контрреволюция нахлынет на австрийскую монархию»: «При первом же победоносном восстании французского пролетариата, которое всеми силами старается вызвать Луи-Наполеон, австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским народам. Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций.