Сергей Кара-Мурза - Что для России лучше Страница 30

Я давно заметил, что споры сторонников социализма с его противниками можно описать вот такой метафорой. Стоит человек на морозе в демисезонном пальтишке, замёрз как собака. Жалуется: «Холодно». А ему из окна натопленного дома распаренный чаями-вареньями «оппонент» резонно возражает: «А мне не холодно». Кому было «не холодно» при социализме или там не жил, или жил на правах особых. Это дети партийной номенклатуры, генералитета, спецслужбисты.

Сейчас забыли НАПРОЧЬ, что социализм был системой абсолютного, тотального неравенства. Общество делилось на касты. Вроде бы всё было при коммунистах типовое: жилища, одежда, магазины, школы, армия, газеты. СТАНДАРТ. И невдомёк многим современным молодым людям, что разница между полюсами этих стандартов была гигантская.

В детстве жестокие родители направляли меня в пионерские «лагеря». Каждый год на две, а то и на три смены. Более культурный отец лицемерно улыбался: «Отдохнёшь на свежем воздухе, наберёшься сил.» (Умудрялся выгонять «на свежий воздух» даже зимой.) Простодушная мать говорила без затей: «Хоть отдохнём тут от тебя. Надоел, сил нет». Я не понимал, что родители у меня ненормальные, и верил в первый вариант, считая, что мама шутливо «ворчит».

«Лагеря» я, умный и впечатлительный ребёнок, ненавидел до рвоты. Буквально. За день до отъезда у меня начиналась сильная рвота на нервной почве. Под утро родители выносили таз с блевотиной, обтирали морду мокрым полотенцем и в полубессознательном состоянии тащили любимое чадо за руку к автобусу или поезду: «шнеллер-шнеллер». Не то, чтобы в лагерях меня сильно третировали, наоборот, без пресса «учёбы» я, скорее, расправлял крылья. Но скучал по дому, мне казалось, что родители меня забудут, я не мог заниматься там любимыми занятиями, а главное, я очень быстро врастал в ситуацию, лагеря же были все РАЗНЫЕ.

Внизу социальной лестницы были лагеря родителей — мамин от швейного объединения и папин от завода «ЗиЛ». Зиловский лагерь был гигантский, с десятками отрядов. Это был настоящий «город детей»; Бухенвальд со сталинской детской архитектурой: гипсовые трубачи, трибуны, ор радио, фабрика-столовая, к которой подгоняли по рельсам вагоны продуктов.

Образ жизни? Что сказать… Во время кормёжки добрая повариха принесла на подносе дополнительные порции компота из сухофруктов: «Берите ребятки, у нас лишнее осталось». Мальчик из старшего отряда солидно взял, остальные испуганно отказались. Я не понял, решил воспользоваться халявой. Старшеотрядник смотрел на меня, загадочно ухмылялся. Я вышел, держа в руках компотный бонус — абрикосовые косточки. Их полагалось разбить кирпичом и съесть, а то и сточить об асфальт, аккуратно выковырять вкусную начинку и сделать свистульку. На выходе старшеотрядник с размаха ударил меня поддых, добавил сверху по шее ребром ладони. Косточки покатились по асфальту…

Совсем другой лагерь был под Солнечногорском, у озера Сенеж. Путёвки туда доставал дядя, преподаватель в Академии бронетанковых войск (АБТВ) имени Малиновского. Лагерь был небольшой, в несколько отрядов, находился на территории воинской части. У АБТВ там был полигон и летние лагеря для курсантов. В лагере процветала шагистика, детей офицеров воспитывали как потомственных военных. Водили на стрельбища, танкодром, учили стрелять, ориентироваться на местности.

Вспоминая сейчас, вижу, что всё было очень продуманно, по военному трафарету. В общей сложности я там был смены три-четыре. Каждую смену был запланирован просмотр танковой стрельбы. Каждый раз один танк «случайно» стрелял рядом с командным пунктом, где находились пионеры, от выстрела вышибало стёкла. Это делалось специально, чтобы приучить волчат не бояться выстрелов и вообще «продемонстрировать мощь». 10-летние октябрята стреляли из карабинов, 12-летним пионерам доверяли Калашникова. Разбор и сборка автомата были детской игрой, вроде кубиков и мозаики. В общем, для мальчишек всё было интересно. Плохо ли полазить по танку, прокатиться на бронетранспортёре?

Иногда, правда, дяденьки заигрывались — например прогоняли старшеотрядников через слезоточивый газ без противогазов. Сначала бежали через маскировочный чёрный дым от обычной дымовой шашки, расслаблялись, и попадали в белое облако газа слезоточивого. «Закалка, тренировка». Ну и шагистика, «смотры».

Отношения у детей офицеров были другие. В отличие от детей рабочих малышню не обижали. Будучи в Сенежском лагере совсем маленьким, я играл в футбол. Наша команда выиграла у команды второго отряда, и мы ходили по территории как котята, завалившие гуся. Потом, через несколько лет ситуация зеркально повторилась. Нас, второотрядников, собрала пионервожатая и сказала:

— Ребята, сыграйте, пожалуйста, с малышами. У вас футбольный турнир, им тоже играть хочется. Только играйте осторожно, не зашибите.

Первую половину матча сыграли, малышня естественно продула. Вожатая говорит:

— Ну, я думала вы уже взрослые. Сладили с детским садом.

Девчонки-вожатые в этом лагере были как на подбор: красивые, интеллигентные. Офицер в академии это не слесарь на ЗиЛе — жёны и дочки были что надо. Хотя идеализировать и этот лагерь не следует.

Например, одну смену я побыл «евреем». Впечатлений хватило на всю жизнь. Было мне лет 11. У нас в отряде был мальчик, сын слушателя из Одессы. Он постоянно рассказывал про родной город, говорил с какой-то странной для москвича интонацией. Любимыми персонажами его рассказов были Карцев и Ильченко. Для Москвы имена этих провинциалов значили мало, в Одессе это были Кумиры. Рассказывал он смешно.

Другой темой его разговоров были «жиды». Слово для меня было известное, но в моём лексиконе (т.е. лексиконе рабочей окраины Москвы) «жид» было понятие не этническое, а социальное. «Жид» это жадина, отсюда глагол «жидиться», то есть жадничать: «Дай мороженое куснуть, не жидись». Жадин в рассказах одесского мальчика почему-то звали «Абгамами» и «Сагами», они в его пересказе изъяснялись на каком-то инопланетянском картавом наречии. Почему он так кривляется и почему так не любит «Абгамов» и «Сагг», являющихся в его глазах жадинами, я не понимал. Из расспросов понял, что «жиды» — это евреи, точнее, евреи это «жиды».

Я за евреев вступился.

Надо сказать, что евреев в Нагатино было мало, все они были ассимилированы и как евреи не воспринимались. Да и были полукровками. Киркоровоподобного красавчика-заводилу в нашем классе звали Андрей Кондратьев, отец его был евреем, о чём я узнал к классу восьмому и тут же сочинил двустишие:

А Кондратьев наш Андрей

В детстве тоже был еврей.

Все хохотали и Кондратьев громче всех: в младших классах Андрюха был любимцем учителей и обаятельным подлизой. В общем, я одесситу говорю:

— А чего ты к евреем так пристаёшь? Чего они тебе сделали? Мало ли кто какой национальности?

Одессит на меня пристально посмотрел:

— А ты случайно по фамилии не Рабинович будешь? (были первые дни смены и фамилий друг друга мы не знали).

— Нет, Галковский.

— Понятно. А ты случайно не еврей?

И тут я в пылу полемики допустил фатальную ошибку:

— А хоть бы и еврей. Какое это имеет значение?

У одессита отвисла челюсть. Он от меня отбежал как от зачумлённого, стал о чём-то шептаться с ребятами. Стали меня травить. Сначала решили «изменить социальный статус». Не получилось — драться в Нагатино умели: предварительный словесный наскок, «приёмчики» — подножки, «стальной зажим». Кроме того, по обстоятельствам жизни я был устойчив ко всякого рода стрессам, на конфликт шёл, считайте, с радостью.

Тогда пошла травля медленная, исподтишка. И дошло вот до чего. В озере мы купались в специально огороженном лягушатнике. Однажды заводила травли ко мне подходит (кстати, это был то ли татарин, то ли чеченец по имени Шамиль) и говорит:

— Я бы тебе не советовал с ребятами плавать. Плавай отдельно.

— Это ещё почему? С ума сошёл?

— Нет, просто я так думаю.

В этот день Шамиль (а может и Равиль — их два брата-погодка было) незаметно подбросил мне в воде бутылочное стекло, ногу я сильно порезал. Правда, наказаны были все. Лягушатник закрыли, вызвали солдата-водолаза чистить дно. Поскольку стекло умные азиаты убрали, его естественно не находили. Два дня никто не купался. Потом, чуть ли не просеяв грунт через сито, запустили. Я больше до конца смены в воду не лез. Сначала нога заживала, потом не хотелось. В конце концов Шамиль-Равиль подошёл ко мне и пряча глаза сказал:

— Галковский, ты это… Плавай, давай.

Видимо понял, что переборщил. Или оценил, что я не стукнул. А скорее всего, струсил: заинтересуется пионервожатая, почему Дима не плавает, чего боится. Начнутся вопросы. С тех пор для меня шовинист — не человек. Разумеется, Шамиль должен получить шамилево, Абрам — абрамово. Но травить людей, науськивать детей друг против друга (напомню, что случай был в специфической социальной среде во время наката государственного антисемитизма)… Да ещё анонимно стёклышко под ноги подкладывать…