Леонид Шебаршин - Рука Москвы Страница 34

Я отвечаю решительно, насколько позволяет — увы! — чрезвычайно сомнительное знание фарси, что, как советский человек, революционер по воспитанию и призванию, выходец из низов, горячо приветствую революции угнетенных народов против бессовестных эксплуататоров, деспотических правителей и их иностранных хозяев. Набор штампованных фраз приходится читать и слышать так часто, что, к моему удивлению, они вылетают с вполне приличной скоростью, хотя связующие их грамматические звенья явно хромают. Но уж лучше, на мой взгляд, объясняться кое-как, чем вообще избегать общения. Есть люди, которым нравится говорить, и есть те, кто предпочитает слушать. С Пазуки у нас возникли почти идеальные отношения. Он принадлежал к первой категории, я же на время разговоров с ним переходил во вторую, превращался во внимательного слушателя.

Время зимнее. Сидит Пазуки на табуретке за прилавком, заваленным книгами, скучает, в окно поглядывает, но и на улице ничего не происходит. Оппозиция подавлена, взрывы еще звучат, но демонстрации прекратились. Тоска! Появление советского друга — это приятное событие.

Конечно, те, кому следует, предупредили хозяина, чтобы особенно-то уж он не откровенничал, попросили его запоминать, чем интересуется и что говорит русский. Конечно же Пазуки охотно соглашается. Думаю, делает он это не только в страхе за жизнь — ему-то чего бояться? Родной брат командует гарнизоном стражей в курдском городе Ошновие, жизнью рискует за революцию. Пазуки — энтузиаст и, конечно, не откажется помочь власти. Нашим отношениям это не мешает.

Увидев меня, Пазуки оживляется, угощает крепким чаем в маленьком пузатом стаканчике с сахаром вприкуску. Предлагаемая мною сигарета «Уинстон» вежливо отклоняется — хозяин убежденный противник всего американского, он честно стоит на стороне исламской революции и всерьез воспринимает ее лозунги. Такими людьми вымощены обочины дорог истории.

Интересующие меня книги у любезного исфаганца бывают редко — купил я у него недорого одно из первых изданий «Семи столпов мудрости» Т. Б. Лоуренса и ядовитую критику этих «Столпов» Р. Олдингтона, да «Историю Персии» Дж. Малькольма. Остальное — мелочи для поддержания коммерции, тонкая струйка масла в огонек взаимной приязни.

У меня впечатление, что Пазуки ждет не дождется возможности выговориться, и я задаю ему нейтрально-доброжелательный, тщательно продуманный вопрос.

Хозяин лавки широко улыбается. Разумеется, он может самым доскональным образом объяснить дело, и начинает долгий, эмоциональный монолог, постоянно вопрошая: «Вам понятно?» Я согласно киваю головой — понятно, дескать, и сокрушаюсь про себя, что многие детали до меня не доходят, ниточка рассуждений вдруг обрывается, и я ухватываю ее вновь не сразу.

У персов своя витиеватая и не всегда доступная нам логика, но строится речь, как правило, по принципу: во-первых, во-вторых и так далее.

С чего бы мы ни начинали, разговор обязательно сбивается на темы справедливости — иранской, исламской, социалистической, всеобщей. В лавке уютно, тихо, пахнет книгами, тепло от керосиновой печки. Жестикулирует, подпрыгивает за прилавком востроносый щуплый перс, у него приятный, выразительный голос: «Ислам справедлив. Надо, чтобы люди поняли, что они могут жить в мире и согласии, что нельзя угнетать слабых. Для каждого есть место в огромном мире, и не важно, молится ли человек Аллаху или христианскому Богу. Законы Всевышнего одни для всех, нужно только следовать им. Имам Хомейни мудр и справедлив, его душа плакала кровавыми слезами при виде тех бесчинств, которые творили в Иране шах и американцы. Развращалась, утрачивала человеческие черты иранская молодежь, затаптывались, обращались в прах традиционные ценности. В городских театрах устраивались непристойные представления, наглое вторжение западной дешевой поддельной культуры стало настоящим бедствием. Шахская клика, американские империалисты оболванивали иранский народ, кружили голову блестящими игрушками, покупали мелкими подачками, пытались обратить его в стадо скотов. Ислам всколыхнул народ, пробудил его душу, поднял на борьбу с угнетателями и растлителями. Да, не все еще ладно в новом Иране. Враги революции, империалистические агенты, шахские прихвостни, пытаются повернуть историю вспять. Да, не все законоучители, муллы оправдывают свое высокое положение в обществе. Да, допускают бесчинства исламские комитеты. Да, спекулянты прячут товар, взвинчивают цены. К сожалению, врагов народа приходится расстреливать. А разве ваша революция прошла гладко, без всяких осложнений? Все будет хорошо. Враги убегут из Ирана или будут ликвидированы. Все поймут высочайшую справедливость ислама (она очевидна для каждого разумного человека, но не все еще достаточно разумны), и тогда в Иране воцарится мир и благоденствие. Мы никому не навязываем ислама, но уверены, что народы мира пойдут по нашим стопам…»

Идет время, и голос Пазуки понемногу, почти неприметно утрачивает привычную жизнерадостность. Монологи становятся короче, печальнее.

«Здоров ли брат, не зацепила ли пуля?» «Спасибо, вполне здоров!»

Не в брате дело. Исламские идеалисты, те, у кого в руках нет автоматов, кто не приспособился к какому-то краю государственного пирога, вступают в полосу тяжких раздумий. «Ислам учит милосердию, братству людей, бескорыстию». Идеалисты не понимают, что сам по себе ислам никого и ничему не учит. Они хотят видеть в нем добрую сторону и сокрушаются по поводу того, что ее не видят или сознательно искажают другие. «Им надо показать истину, и пораженные ее светом заблуждающиеся, невежественные пойдут вслед за имамом Хомейни в царство вечной справедливости». Для идеалистов торжество придуманных ими исламских идеалов — возвышенная цель. Для политиканов, дельцов — а имя им легион — ислам привычная и удобная своей расплывчатостью, универсальностью система взглядов. Применительно к обстоятельствам исламом можно оправдать и злодеяние, и милосердие, и угнетение, и бунт против него, и разрушение, и созидание, и фатализм, и свободную человеческую волю. Строго обязательно для всех мусульман предписывает ислам лишь обрядно-культовые нормы, да незыблема его основа — вера в единого всемогущего Аллаха. Вот и гнет каждый правоверный религию в свою сторону. Трудно смириться идеалистам с неустроенной, бурной, живущей по своим законам действительностью. Народ работает больше, а зарабатывает меньше, пытали мусульман шахские палачи в «Эвине», теперь их пытают другие палачи, льется, как и при шахе, молодая мусульманская кровь по тегеранским мостовым, исчезают по ночам люди, гонению подвергается все, что радует человека.

Задумывается мой книготорговец, грустит. Дела идут плохо. В очередной заход в лавку я обнаруживаю на месте своего приятеля небритую личность. «Уехал Пазуки к брату, не понравилось ему в Тегеране».

Нельзя привыкать к людям — им свойственно неожиданно исчезать.

История в Иране измеряется своим, персидским аршином, у нее особая хронология. Мировые бури, вихри войн и революций, потрясавшие Европу, докатывались сюда приглушенными отголосками, рябили поверхность воды, не будоража глубины.

Для нас, ближайших соседей Ирана, история разделена четкими, навечно проведенными рубежами, и кажется, что, пройдя через них, наш народ обретал новое качество, что полностью перестраивалось его бытие и мироощущение. Это впечатление не вполне правильно, никогда не изменялась жизнь полностью, ощущение всеобщей перемены возникало, создавалось задним числом, но исторические рубежи от этого не утрачивали своей определенности и четкости. Были первая мировая война и Октябрьская революция, и я еще помню, как старшие, вспоминая о чем-то обыденном, привычном, но навсегда ушедшем, говорили: «до революции», «при старом режиме», «при царе». Ужасным бедствием обрушилась на нас Великая Отечественная, не пощадила ни одну семью, сломала то, что с таким трудом налаживалось в нашей жизни. Этот рубеж навеки врезан в нашу память, в наши учебники, в сознание народа. И мы стали говорить: «до войны», «довоенное время», «во время войны».

Иран был не столько участником, сколько пассивным объектом мировых событий. Монархическая власть с точки зрения ортодоксального шиизма незаконна, править мусульманами могут только прямые наследники имама Али, а в их отсутствие — их представители из числа благочестивейших, достойнейших духовных лиц. Династии Каджаров и Пехлеви незаконны, если это возможно, вдвойне, так как они открыли путь в Иран иноземному влиянию. Борьба с монархией и чужеземным засильем, ее взлеты и падения — вот исторические вехи, понятные и близкие каждому иранцу. Идут кровавые бои на полях Европы, державы Антанты против Германии, Австро-Венгрии. Иран нейтрален, но на его территорию вводятся английские войска и русский экспедиционный корпус генерала Баратова для войны с турецкими силами в Месопотамии. Иранцев не спрашивали, их ставили перед свершившимися фактами, а у последних Каджаров не было ни воли, ни возможности протестовать. Свершилась революция в России — английский корпус генерала Данстервилля идет из Ирана в Закавказье и захватывает Баку, оккупируется закаспийская часть Туркестана с Ашхабадом и Красноводском. Война ведется с территории Ирана, но, разумеется, англичанам не приходит в голову о чем-либо спрашивать иранцев. Откатывается Данстервилль со своим воинством из Советской России в Иран, помогает белогвардейцам готовить силы для продолжения войны. Советская сторона действует энергично и решительно. Майским утром 1920 года на рейде порта Энзели появляется эскадра под флагом наркомвоенмора Федора Раскольникова и штурмом берет город. Англичане и деникинцы в панике бегут. Раскольников наносит дружеский визит иранскому губернатору. Губернатор вежливо приветствует наркомвоенмора, угощает его чаем, ведет мирную дипломатическую беседу и в тот же вечер бежит вслед за англичанами в Тегеран.