Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды Страница 34

— Посидите здесь!

Оказывается, «кукушка» ушла раньше, и теперь нас повезут машиной. Называется — спецэтап. Пока же мы сидим в той самой комнате, где у меня было свидание, и сердобольные дежурнячки волокут нам обед из офицерской столовой — огромное количество котлет, картофельного пюре и киселя.

— Да куда нам столько?

— Ешьте-ешьте, там не дадут!

Довод убедительный, и мы добросовестно жуем. Нам даже весело: приятно, что едем вместе, и, кроме того — остальные пока дома. Хорошо хоть не пани Ядвигу взяли и не Наташу.

Приезжает машина, нас запихивают в «стаканы» — это мини-камеры на одного. Сидишь, со всех сторон зажатая железом: колени упираются в дверь, спина и плечи — в стены. Надо крепко цепляться за скамейку, потому что машину кидает во все стороны по мордовскому бездорожью. Ох, кажется, добрались! Вот она, «двойка» — женский лагерь ЖХ-385/2. Тут нас и будут держать в ШИЗО. Проводят сквозь проходную, ведут по лагерю. Лозунг: «На свободу — с чистой совестью!» Прекрасное начинание, не правда ли? Выйти на свободу несломленными, без отречения от своих взглядов, без доносов на друзей, без сотрудничества с КГБ… Лагерь действительно очищает совесть или уж уничтожает ее напрочь. Здесь становятся либо гораздо лучше, либо гораздо хуже — в зависимости от того, какое начало преобладает в человеке. Но, кажется, мы слишком буквально этот лозунг понимаем? Вряд ли оперчасть, которая такой агитацией занимается, имела в виду именно это.

Да, действительно, кампания под этим лозунгом не имеет ничего общего с нашей трактовкой. Просто уголовный розыск завален кучей нераскрытых дел. А как же стопроцентное раскрытие преступлений? Вот и взялись за зэков давайте, помогайте милиции! Вы попались на квартирной краже — не знаете ли про другие случаи? Может, ваши приятели воровали — так дайте показания, помогите закону! Или, ненароком, сами согрешили? Самое время идти к оперу и каяться. Срок вам вряд ли добавят: одна кража или три — для закона безразлично. А вот внеочередную посылку вам могут и разрешить, в поощрение. А если даже ничего больше за вами нет — идите, возьмите на себя преступление — другое. Опер вам поможет выбрать подходящее дело, над которым бедная милиция уже извелась. Они его закроют с вашей помощью и улучшат свою отчетность. А про вас напечатают в специальной лагерной газете «Ударные темпы»: «Осужденный К. последние полгода не мог спать спокойно. Его мучили воспоминания о двух совершенных им угонах машины, которые он утаил на следствии. Он вспоминал слова старушки-мамы: «Сынок, живи честно! А если и оступишься — признайся, легче будет». Но вряд ли осужденный К. решился бы признаться, когда бы не тактичная, вдумчивая воспитательная работа начальника оперчасти В. П. Корытина в учреждении, где начальником тов. Горин. Он неоднократно мягко убеждал осужденного К. очистить свою совесть перед законом. И вот однажды вечером осужденный К. смело открыл дверь в оперчасть — он не хотел больше ничего скрывать. Теперь осужденный К. твердо встал на путь исправления — перевыполняет норму на 20–30 процентов, соблюдает внутренний распорядок, вступил в секцию внутреннего порядка. За примерное поведение он премирован внеочередной посылкой».

Такие захватывающие истории мы будем читать в этой газете как раз тут, на «двойке». У нас в зоне ее не достать: газета только внутриведомственная и выносу на свободу не подлежит. А мы — как знать — вдруг исхитримся передать ее на свободу? Вот и получается, что все зэки Советского Союза обязаны выписывать такие газеты — хотят они того или нет. Кроме политических, которым легче подписаться на дефицитную «Иностранную литературу», чем на «Ударные темпы». На «двойке», к счастью, о таких тонкостях не знают, и когда мы будем тут сидеть в ПКТ, библиотекарша станет пихать нам в кормушку целые подшивки. По этим подшивкам мы изучим все воспитательные кампании последних лет. Но до ПКТ нам еще полгода, а в ШИЗО газет не положено, и вообще никакой бумаги — даже туалетной.

Идем в сопровождении дежурнячки и офицера через зону. Народ тут такой же заморенный, как в больничке. Серые лица, серые или синие телогрейки. Серые бараки, серые заборы. Даже снег, припорошенный угольной пылью, утратил свою белизну. Ярко выделяются только красные нарукавные повязки на некоторых зэчках. Это и есть Секция Внутреннего Порядка. Их дело — следить за этим самым внутренним порядком, и если что-доносить. В лагерях их люто ненавидят. Я должна с прискорбием сообщить, что в зэковской интерпретации СВП расшифровывается куда циничнее: Сучка Вышла Погулять. Лагерное начальство об этой ненависти знает и вполне удовлетворено — зэков надо натравливать друг на друга, иначе с ними не сладишь. Почему же Подуст и старалась забить между нами клинья, как не из этих соображений? Удалось бы ей это — сами бы друг друга ели поедом, гораздо эффективнее, чем она. За нами — сдержанный шепоток:

— Политичек ведут!

Самая отчаянная кричит издали:

— Девочки, в ШИЗО или в ПКТ?

Отвечаем:

— ШИЗО! Осипова и Ратушинская!

Дежурняка, не надеясь урезонить нас, грозится кулаком в безоблачную даль:

— Ох, Деркаева, дождесси ты у меня!

И бубнит под нос весь остаток дороги:

— И возют, и возют этих политичек. Будто нам своих урок не хватает! Ну построили бы у себя на «тройке» ШИЗО, да туды и сажали бы. А тут возися с ими!

Как обращаться с таинственными политичками — они не знают. Уже говорить нам «вы» для них — непривычное напряжение. Это потом, получив инструкции из КГБ, они будут сдирать с нас всю одежду и даже однажды подступят с гинекологическим обыском — но тут же получат отпор и предпочтут не связываться. А пока они с нами осторожничают. Отбирают наши мешки и запихивают в камеру без лишних слов.

Камера небольшая, на четверых. Шесть шагов в длину, а в ширину и четырех не будет. Деревянный пол, прогнивший от сырости. В одном углу доски совсем истлели, и там зияет дыра. Из нее идет запах погреба и выползают мокрицы. Окно зато огромное — полтора на полтора метра. Зарешеченное, конечно. В тоненькие деревянные перегородки вставлены квадратики стекла с две мои ладони. Натурально, об оконной замазке речь не идет, каждый просто прижат четырьмя гвоздями. Поскольку и рама кривая, и квадратики нарезаны сикось-накось, образуются щели — такие, что палец просунешь. Позже я подсчитаю общую длину этих оконных щелей и получится — тринадцать метров. Теперь нам, впрочем, не до щелей: два стекла вообще выбиты, и декабрьский ветер наметает в камеру снежок. Колотим в дверь:

— Переведите в другую камеру!

Это для местной публики непросто. Камера номер семь — исконно политическая, ее держат специально для нас. Тут нам и ШИЗО, тут нам и ПКТ. Уголовницы — в соседних, и держать нас вместе строго-настрого запрещено.

— Подождите до утра, вставят вам стекла!

Ага, «подождите»! Да мы тут до утра околеем. А кроме того, знаем: если согласимся ждать — все пропало. Утром стекол, конечно, не будет — и нам скажут «подождите до завтра».

— Ужин забирайте. Сегодня голодный день.

«Голодный» — значит, баланды не дают, только сто пятьдесят граммов хлеба. Это — по норме, но как взвесить сунутые нам в дверную прорезь два мокрых корявых ломтика? Мы, однако, взвешивать их и не намерены:

— Пока не переведете в другую камеру — пищи не принимаем.

— Хорошо, сейчас позову ДПНК.

Дежурный помощник начальника лагеря — для зэков грозная фигура. Он имеет право отправлять в ШИЗО и вообще вершить суд и расправу. Но нам его-то, голубчика, и надо. Появляется тощая нескладная фигура — Кочетков Василий Иванович. Фамилию я запоминаю сразу — не так по зэковской привычке, как потому, что начинает меня мучить: где-то я эту фамилию много раз встречала, но где — хоть убей… Потом, уже после его ухода, до меня дошло — это автор школьных наших учебников по математике! Так и выплыла из памяти заляпанная чернилами обложка… Однофамилец, конечно: нашего Василия Ивановича заподозрить в авторстве учебника немыслимо. Он, даже для тюремщика, патологически глуп. Доживает здесь до пенсии, подпирая ушами офицерскую фуражку. Вот, опять сползла… И ему-то, бедняге, принимать ответственное решение — переводить нас в другую камеру или нет? Принимать быстро, хотя бы потому, что Таню он хорошо знает — по ее четырехмесячной голодовке как раз тут, в этой камере. И как уголовницы взбунтовались в ее поддержку — не забыл.

— Подождите, я пойду позвоню.

Правильно, догадался снять с себя ответственность: пусть другой дядя решает. Ну, беги скорей звони, на улице-то минус пятнадцать! Греем дыханием руки и ждем.

— Женщины, переходите в восьмую!

Открывают нам эту восьмую по той же системе, что и нашу: сначала — два замка и задвижку на внешней двери, потом железную дверную решетку.

— Располагайтесь!

Окно тут целое, но все равно в камере валит пар изо рта. Объясняют, что отопительные трубы где-то в лагере прорвало, но завтра починят. Это традиция всех лагерей: как морозы — так обязательно рвутся трубы. И вовсе не для того, чтобы мучить зэков — просто лагерные хозяйства в безнадежном состоянии по всей Мордовии. На пушечный выстрел вокруг работать никто не умеет — все же тюремщики. Толковый слесарь — на вес золота, да только золота у начальника лагеря нет. Потому всегда нет стекол, периодически исчезает электричество, то и дело перебои с водой — что тут говорить про отопление… Что же, начальнику лагеря закрывать из-за этого учреждение? Посидят и без воды, и без света — не на курорт приехали! Не завезли рыбу перекантуются недельку на урезанном пайке! Слава Богу, краски хватает, и перед каждой комиссией можно все покрасить, чтоб приличней выглядело. Поэтому наш несчастный барак ШИЗО-ПКТ мажется то и дело: то серой краской, то зеленой. Дежурнячки ходят по коридору пятнистые и злые, как пантеры, но нас вежливо предупреждают: