Александр Пыжиков - Рождение сверхдержавы: 1945-1953 гг. Страница 36

Встав вровень с Марксом, Энгельсом и Лениным, Сталин неплохо освоился с этой высокой ролью. Сегодня мы имеем немало свидетельств о его не слишком почтительном отношении к классикам, которое он открыто демонстрировал в послевоенные годы. Например, в своем ответе на письмо профессора Е. Разина Сталин заявил об отсутствии у Ленина компетенции в военных вопросах.[300] Чего, видимо, о нем после победы в Великой Отечественной войне сказать было невозможно. По воспоминаниям одного из югославских лидеров М. Джиласа, на одной из встреч Сталин говорил о Марксе и Энгельсе: «Да, они, без сомнения, основоположники. Но и у них есть недостатки. Не следует забывать, что на Маркса и Энгельса слишком сильно влияла немецкая классическая философия — в особенности Кант и Гегель».[301] А вот еще одно любопытное замечание вождя, сделанное им в ходе экономической дискуссии 1951 года: «В учебнике использована схема Энгельса о дикости и варварстве. Это абсолютно ничего не дает. Чепуха какая-то! Энгельс здесь не хотел расходиться с Морганом, который тогда приближался к материализму. Но это дело Энгельса. А мы тут при чем? Скажут, что мы плохие марксисты, если не по Энгельсу излагаем вопрос? Ничего подобного!»[302]

Сталин действовал без оглядки на марксистско-ленинские каноны не только в решении вопросов теоретического характера, но и в практических действиях. Яркое свидетельство тому — формирование в те же годы более терпимого отношения к царской России, воспроизведение многих внешних атрибутов ее власти, реабилитация некоторых общественных институтов дореволюционных времен. Такой поворот, немыслимый при старой большевистской гвардии, испытывавшей стойкую ненависть к царизму, обусловлен общим сталинским курсом на усиление державности в политике. Обращение к прошлому страны служило хорошим подкреплением и подспорьем в утверждении данной стратегической линии. После своего осеннего отпуска 1945 года Сталин предпринял неординарный шаг по переименованию народных комиссариатов в министерства, как это было до революции. Обосновывая это новшество, вождь говорил на мартовском (1946 г.) Пленуме ЦК ВКП(б): «Народный комиссар или вообще комиссар — отражает период неустоявшегося строя, период гражданской войны, период революционной ломки и пр. Этот период прошел. Война показала, что наш общественный строй очень крепко сидит… Уместно перейти от названия — народный комиссар к названию министр. Это народ поймет хорошо, потому что комиссаров чертова гибель. Пугается народ. Бог его знает, кто выше, кругом комиссары, а тут министр, народ поймет. В этом отношении это целесообразно».[303]

Явно из практики дореволюционной армии был задействован такой орган, как «суды чести». Решение об их введении в министерствах и центральных ведомствах принято в марте 1947 года.[304] На эти общественные образования возлагалось рассмотрение антипатриотических, антиобщественных поступков, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств и центральных ведомств. «Суды чести» являлись фактически инструментом давления на государственный аппарат с целью поддержания лояльности официальному идеологическому курсу.

Обращение к опыту дореволюционных времен было далеко не единичным случаем. Необходимо отметить, что такие действия зачастую вызывали удивление, непонимание актива, неподготовленного к подобным поворотам и привыкшему к совсем иному отношению к царской России. Вот один из таких эпизодов, происшедший на совещании по вопросам идеологической работы среди студенчества в ЦК ВЛКСМ (6–7 октября 1947 года). Один из выступавших поделился своими взглядами на состояние идеологической борьбы: «борьба против низкопоклонства перед буржуазной наукой должна быть борьбой и против поклонения перед русской буржуазной наукой, перед дворянской культурой». На что последовала реплика лидера советского комсомола Н. Михайлова — «Если мы начнем бороться против русской дворянской культуры, мы тут дров не наломаем?» Оратор пояснил: «Я хочу напомнить, что дворянство, развращенное до мозга костей влиянием французской буржуазной культуры, изменило русскому народу, изменило России и изменило русской науке, загнало ее в подполье». После этого выступления Михайлов дал следующие разъяснения: «… последний оплот империализма и первый враг Советского Союза — реакционные силы Америки и против них огонь из всех орудий! Милюков тоже не ахти подходящая для нас фигура, но я думаю, что сейчас не это главное».[305] Трудно представить подобное в штабе комсомола в эпоху 20-х годов.

Но, пожалуй, самым удивительным зигзагом сталинской политики в послевоенный период стало изменение отношения к русской православной церкви. Прекращались гонения и притеснения, ей предоставлялась определенная свобода деятельности. Начало этого курса относится к годам Великой Отечественной войны. 4 сентября 1943 года состоялась историческая встреча Сталина, Молотова с патриаршим местоблюстителем Сергием и митрополитом Алексием, где был обсужден весь пласт проблем во взаимоотношениях церкви и государства, накопившийся за долгий период, и принято решение о возрождении института патриаршества. Потепление к церкви со стороны руководства режима во многом объяснялось той большой положительной ролью, которую сыграла РПЦ в освободительной войне против фашистской Германии. Хорошо известна ее деятельность по мобилизации духовных и нравственных сил людей на борьбу с фашизмом, проповедовавшим расовую ненависть. Слово духовенства в защиту Родины имело определяющее значение для миллионов и миллионов людей. Значителен был и материальный вклад церкви. За годы войны ею организован масштабный сбор средств для укрепления мощи советской армии. В общей сложности было собрано около 200 млн. рублей, направленных на строительство авиационной техники, танковых колонн и т. д. Например, духовенством и верующими Свердловской епархии сдано в фонд обороны страны более 3,6 млн. руб., во всецерковный фонд помощи семьям бойцов армии — около одного миллиона рублей.[306]

Осознавая значимость русской православной церкви в общественной жизни, Сталин начал рассматривать ее в качестве необходимого инструмента в осуществлении своих планов как внутри, так и вовне страны. Диалог между церковью и государством нарастал стремительно. Кульминацией признания роли и авторитета РПЦ стало проведение 31 января — 2 февраля в Москве поместного собора для решения неотложных задач церковной жизни: принятия Положения о русской православной церкви, избрания патриарха всея Руси (патриарх Сергий скончался в 1944 году). Без преувеличения можно сказать, что это было одно из самых масштабных и значимых мероприятий церковной истории за все годы существования советской власти. Поместный собор явился крупным событием не только во внутренне жизни Советского Союза, но и на международной арене. В его работе участвовали 41 архиепископ и епископ, 126 протоиереев приходного духовенства, а также делегации семи автокефальных церквей (не считая русской), которые впервые одновременно собрались в Москве, причем три церкви (александрийская, антиохийская, грузинская) были представлены непосредственно своими главами. Не удивительно, что такой состав присутствующих дал возможность проводить параллели со Вселенским собором, не созывавшимся несколько столетий.

Идея единения вокруг православной веры, русской церкви всего советского общества, да и не только его, явилась одной из центральных на московском Поместном Соборе. Вот как подавалась его атмосфера официальной церковной печатью: «плотной людской стеной окружены заседающие на Соборе. Среди этих посторонних есть и англичане, и американцы, и японцы. Известный русский искусствовед стоит рядом с приходским священником, модная дама рядом с прихожанкой в вязаном теплом платке. Кто-то сказал… одному из распорядителей на Соборе: «Надо бы навести порядок, предложить всем пройти на отведенные места, а то как-то неладно сгрудились. «Ничего, — ответил московский священник, — это Россия».[307] Дифирамбы церкви адресовали представители советского режима. Так, в выступлении председателя Совета по делам РПЦ Г. Карпова подчеркивалось: «В церквах и монастырях зарождалась письменность и складывались первые летописи о жизни нашей страны, стены церквей и монастырей неоднократно выдерживали орды иноземных завоевателей…»[308] О ходе работы Поместного Собора сообщалось в главном пропагандистском рупоре коммунистической партии — газете «Правда».[309]

Церковь отвечала властям тем же. Высокую оценку на Соборе получило «Положение об управлении русской православной церкви», которое сравнивалось с аналогичными документами времен царской России, внесенного в Думу в 1913 году. Этим сравнением как бы подчеркивалось, что Советское правительство проявляет не меньшую заботу о церкви, чем дореволюционные власти.[310]«Положение об управлении РПЦ» действительно имело важное значение для упорядочивания церковной жизни. Высшая ее власть закреплялась за Поместным Собором, в промежутках между собраниями которого церковь возглавлялась патриархом московским и всея Руси и управлялась совместно со священным Синодом. В «Положении» четко прописывались полномочия патриарха: обращаться с посланиями по церковным вопросам ко всей РПЦ, вести сношения с представителями других автокефальных православных церквей, награждать титулами и высшими церковными отличиями и т. д. Определялось понятие православной общины — группы верующих не менее 20 человек. Она получала от гражданских властей на основе особого договора в бесплатное пользование храм и церковную утварь. Тем самым церковные организации получали права юридического лица, которого были лишены последние десятилетия.[311]