Николай Яковлев - Неизвестный Рузвельт. Нужен новый курс! Страница 46

Элеонора в соответствии с провозглашенной правительством экономией готовила мужу завтрак стоимостью 19 центов. ФДР с суровой решимостью съедал его. Это было в конце концов личным делом президента, но обеды! Миссис Несбит, повар, приглашенная из Гайд-парка, считала простую пищу и по-простому приготовленную самой здоровой, но гости не были склонны разделять ее вкуса. Дурные обеды в Белом доме стали притчей во языцех. Тагвелл находил пищу «ужасающей», Икес, отнюдь не гурман, отплевываясь после званого обеда у президента, возгласил: «Второй случай в моей жизни, когда я пил такое дрянное шампанское». ФДР, знавший толк в еде, молча мучился, он знал возможности Элеоноры как хозяйки. Насмешливые рассказы, циркулировавшие по Вашингтону, о том, что самый могущественный человек не может получить приличный обед, не были преувеличением. Не показная скромность, а заурядная бесхозяйственность.

Президент получал в год 100 тыс. долл., а тратил 175 тыс. долл. Много уходило на представительство, по обычаю Рузвельты кормили за свой счет штат Белого дома – 90 человек. Нужно было содержать Гайд-парк, Кампобелло и Уорм-Спрингс. Приходилось поэтому экономить, в доме президента в Уорм-Спрингсе так и не был установлен электрический холодильник.

Образ жизни президента в 1933–1945 годах был излюбленной мишенью для нападок. Снобы смеялись и удивлялись, а простому люду западала в душу мысль, что президент – «свой парень». Как объясняет Тагвелл, высший свет «с необычайной легкостью пришел к убеждению: стоит привлечь внимание к тому, что ни он, ни его семья не подходят Белому дому, как будет что-то сделано. Их негодование должны разделить все. Эти слухи, распространявшиеся на званых обедах в Вашингтоне или на ужинах в темных, чопорных комнатах старых домов, лишь укрепляли положение Рузвельтов, чего реакционеры не могли никогда понять. Франклину очень помогло то, что печать, обозреватели и радиокомментаторы по большой части злобно обрушивались на него. Его счастьем было и то, что собственный «класс» рассматривал Рузвельта предателем. Избирателям хотелось лишь одного, чтобы газеты Маккормика – Скриппса – Говарда – Херста говорили о ком-то как о враге делового мира. И простые люди чувствовали себя в родстве с Рузвельтами, которых «общество» подвергало остракизму, а к последнему истинные демократы всегда относились с подозрением и презрением»1.

ФДР был очень прост. Однажды Икеса пригласили рано утром к президенту. Он нашел ФДР в ванной, по соседству со спальней. Президента брили. Заметив, что старику министру неудобно докладывать стоя, он радушно предложил сесть на туалетный стульчик. И они продолжили обсуждение дел большой государственной важности. «Меня вновь потрясли, – записывал Икес в дневнике, – неподдельная простота и большое обаяние этого человека».

В середине 30-х годов на Бродвее пользовалась большой популярностью музыкальная комедия «Мне хотелось бы быть правым», где в юмористических красках изображался ФДР «ста дней». Актер, изображавший Рузвельта, внушительно диктовал стенографу законы, вместо того чтобы посылать законопроекты в конгресс. Рузвельт сам не видел спектакля, но услышал о нем от друзей, высоко оценил остроумие драматурга.

Особенно полюбилась ему фраза, с которой актер, игравший ФДР, обращался к стенографу: «Мак (имелся в виду Макинтайр. – Н. Я.), запиши закон!» Отныне на деловых заседаниях ФДР часто обращался к Грейс Талли: «Грейс, запиши закон!» – и диктовал различные распоряжения:

Иллюзорная доступность ФДР являлась непреодолимым препятствием для тех, кто пытался разгадать, что таилось за маской демократа-весельчака. Быть может, неупорядоченный быт семьи давал ключ: Рузвельт жил политикой, ничто, помимо нее, глубоко не затрагивало его. Он неизменно был ровен и спокоен, никогда не выходил из себя и почти не показывал раздражения. Утомление не лишало его собранности, лишь резче обозначались синяки под глазами и начинали дрожать руки. «Это наша фамильная черта, – говаривал ФДР, – у моих мальчишек точно так дрожат руки». Врачи отмечали поразительное физическое здоровье президента. «Он весь сила, – сказал д-р С. Юнг, осмотрев Рузвельта в 1936 году, – он человек высшего, однако непроницаемого ума, совершенно беспощадный, чрезвычайно гибкий интеллект, решения его нельзя предвидеть».

Он всегда был готов действовать, как актер на сцене. Никому и никогда не удавалось застать ФДР врасплох, входившего встречал «невинный взор дьявольски умных глаз… великого актера», как заметил один из близких президента. «Я никогда не знал, что у него на душе», – жаловался Р. Шервуд, а он провел многие годы бок о бок с Рузвельтом. Могли ли знать те, кто открывал душу перед благожелательным слушателем в Белом доме, наставительно напишет Р. Никсон спустя почти полвека, что «первым президентом, записывавшим свои беседы, был Франклин Рузвельт. Микрофон был вмонтирован в настольную лампу в Овальном кабинете»2.

Рузвельт иной раз гордился своим актерским дарованием. Просмотрев киножурнал о себе, он удовлетворенно заметил: «Во мне есть что-то от Гарбо». Вероятно, он нашел себя столь же обаятельным, как прославленная красотой кинозвезда.

Икес, Моргентау, Ричберг, Джонсон и многие другие сходились в одном: Рузвельт недоступен, никогда нельзя понять его внутренних мотивов. А как Элеонора? ФДР всегда отзывался о жене с величайшим уважением. Члены кабинета часто слышали от него, писала Грейс Талли, «длиннейшие рассуждения, основывавшиеся на том, что моя жена сказала мне то-то и то-то». При всем том Элеонора оставаясь в неведении о мотивах важнейших решений ФДР.

Она, например, узнала, что муж выставляет свою кандидатуру в президенты, не от него, а от Луи Хоу. «Франклин, – писала она, – очень немного говорил о своей работе за столом и в кругу семьи»3. Тагвелл с большой симпатией отзывался об Элеоноре: «Она разделяла с Франклином то, что ей разрешалось разделять, и полностью раскрыла свое верное сердце, удовлетворяя его желания и нужды. Однако Франклин сам не имел ключа к своей подсознательной сдержанности и далеко не отвечал взаимностью… Когда он стал президентом, она знала о помыслах мужа немногим больше, чем остальные окружавшие его»4.

Он был безразличен к собственной безопасности. Охрана президента намучилась со своим подопечным. Он любил разъезжать в открытом автомобиле или медленно идущем поезде. «Ничто так не веселило моего мужа в Гайд-парке или Уорм-Спрингсе, – говорила Элеонора, – как удрать от автомобиля с агентами секретной службы. Когда начальник охраны предложил отменить одну из поездок в 1934 году (ходили слухи, что готовится покушение), ФДР назвал меру предосторожности абсурдом». «Каждое появление главы правительства на людях таит в себе элемент риска, – печально заключил он, – и если кто-либо хочет убить меня, нет решительно никакой возможности помешать этому, разве только предотвратить второй выстрел».

В первый год президентства Хоу, поселившись в Белом доме, оставался доверенным советником Рузвельта. Он быстро дряхлел, напряженная кампания 1932 года добила его. Он буквально таял на глазах, хотя был по-прежнему неукротим духом. Как-то камердинер ФДР Макдаффи принес Луи записку президента. Луи бешено заорал на посланца: «Скажи президенту, пусть убирается ко всем чертям». Макдаффи ужаснулся и не осмелился передать послание. Его жена, горничная в Белом доме, взяла на себя деликатную миссию: «Господин президент, – сказала она, – господин Хоу говорит, что придется чертовски много поработать». Рузвельт понимающе рассмеялся: «Хоу не то сказал, Лиззи. Он посоветовал мне убраться ко всем чертям». ФДР по-прежнему был привязан к Луи и ценил его мнение, особенно при назначении людей.

В конце 1934 года Хоу тяжело заболел, но он ни за что не хотел покидать Белый дом. Каждый день президента привозили в его комнату. Пластом лежавший высохший Хоу походил на ребенка. Он продолжал давать советы и ругаться слабеющим голосом. Когда Луи стал совсем плох, его перевезли в военный госпиталь. Была устроена прямая телефонная линия из палаты больного в кабинет президента, ФДР каждую неделю навещал его.

Жизнь течет быстро у здоровых, и советы смертельно больного Хоу, видевшего лишь стены палаты, становились все менее уместными. Рузвельт не дал ему почувствовать этого. 18 апреля 1936 г. Хоу не стало. За несколько дней до смерти он пробормотал: «Теперь Франклин будет делать все по-своему». Из жизни президента США ушел единственный человек, который мог противоречить и яростно отстаивать свою точку зрения. Никто не мог занять его место в сердце Франклина. После смерти Луи, свидетельствует Элеонора, «по тем или иным причинам никто не мог заполнить пустоту, которую он инстинктивно пытался заполнить, и каждый из вновь приходивших поочередно исчезал, иногда с озлоблением, которое я понимала».

Все новые и новые лица мелькали в окружении президента. Их рекрутировал из голодных демократов, нахлынувших в Вашингтон после победы на выборах, профессор Ф. Франк-фуртер, назначенный Рузвельтом заместителем министра юстиции. Иммигрант, еврей из Вены, Франкфуртер был любимцем либеральной интеллигенции, и из ее среды «мозговой трест» получил солидное подкрепление, хотя выделиться кое-кому помог случай.