Леонид Шебаршин - Рука Москвы Страница 46

Возвращаемся в город затемно, потные и пропыленные. Но все-таки заезжаем на могилу пуштунского героя Абдул Гафар-хана. Это историческая, легендарная личность, соратник Махатмы Ганди, в свое время, до того как междоусобицы навеки разделили индусов и мусульман, носивший почетное прозвище «приграничного Ганди», поскольку район, где он вырос в крупного деятеля, издавна именовался и именуется до сих пор Сархад — «граница», «приграничье». Абдул Гафар боролся против англичан, затем противился разделу Индии, добивался создания независимого Пуштунистана. Это был тип романтического революционера, народного вождя, выдающегося трибуна, но никудышного организатора, окруженного сомнительными личностями, лишенного чувства реальности, путающегося в сетях хитроумных интриг своих противников. Гафар-хан и деятели его толка без сопротивления шли в тюрьмы, когда властям казалось, что они опасны на свободе, и столь же легко оказывались на свободе, когда уже не могли принести вреда. Они призывали людей к ненасилию, когда нужно было браться за оружие, и намекали на возможность вооруженной борьбы, когда накал страстей шел на спад. Путь Махатмы Ганди к забвению был прерван пулей убийцы. Абдул Гафар прошел этот путь до самого конца, прожив почти сто лет и скончавшись в Дели летом этого года. Его кончина заставила вспомнить полузабытое имя — сотни тысяч афганских и пакистанских пуштунов пришли проститься с ним в его родной город, где в соответствии с его волей он был похоронен. Похороны, на которых присутствовал президент Наджибулла, прошли без инцидентов, хотя поодаль от основной процессии и взлетел на воздух автобус, начиненный взрывчаткой.

Двухэтажный, давно не ремонтировавшийся дом пуст, закрыты ставни, горит над дверью тусклая лампочка, как лампада. За домом — огромный цитрусовый сад, зреют апельсины и лимоны. Покойник был скуповат, и в Джелалабаде ходила шутка, что каждое утро он лично пересчитывал на деревьях все фрукты, и если не досчитывался хотя бы одного апельсина, то проводил строгое расследование среди домашних.

Эти мелочи уйдут, забудется все второстепенное, в народной памяти останется монолитная фигура полусвятого борца за счастье всех пуштунов. С Гафар-ханом, думается, была похоронена и утопическая мечта о независимом Пуштунистане, хотя ее отголоски еще долго будут тревожить воображение пуштунских юношей и слегка беспокоить пакистанских государственных мужей.

Мир праху Абдул Гафар-хана! Такие люди украшают книгу истории.

Еще одна беседа. Вождь дружественных власти кланов племени моманд Джахангир. Он командует полком, сформированным из соплеменников, держит под наблюдением дорогу Джелалабад — Торхам, собирает подать с проезжих, имеет звание полковника и рассчитывает на генеральский чин. Джахангир, подобно большинству афганцев, разговорчив, остроумен, любит посмеяться. От кабульского и советского начальства он ждет оружия, денег и автомашин. Об этом и ведется беседа. Кое-что Джахангир выколачивает, жалуется, что обещано мало, но в душе доволен, так как вообще ничего не ожидал и просил на всякий случай. После Джахангира появляется губернатор — попрощаться. Уходить ему не хочется, однако твердость проявляют хозяева. Они приготовили ужин со спиртным, а присутствие губернатора — борца за исламское благочестие заставило бы от спиртного отказаться. После долгих рукопожатий, обниманий и лобызаний Вакиль Азам отправился восвояси.

Отлет из Джелалабада был столь же быстрым, как и прилет. Самолет, не зажигая огней, сел, развернулся, принял на борт пассажиров и тут же взлетел. На взлете он был обстрелян, затем обстрелян еще раз. Мы этого не видели, так как стрельба шла снизу, и узнали о грозившей опасности от экипажа уже после посадки в Кабуле. В рапорте экипажа было записано: «22. 25 (время московское). Через 5 минут после взлета наблюдалась стрельба из крупнокалиберного пулемета трассирующими пулями. Самолет находился на высоте 1200 м, выполняя второй круг схемы полета. Стрельба велась на протяжении всего набора высоты.

22.46. На удалении 28 км от ВПП по трассе следования с-та с горы велась прицельная (с упреждением) продолжительная стрельба из зенитной установки разрывными снарядами».

В Кабуле было прохладно, сухо и после «парной бани» Джелалабада дышалось изумительно легко.

Парадный зал генерал-губернаторства провинции Герат огромен, прохладен, безупречно чист и завораживающе красив. Благородные колонны подпирают высокий лепной потолок, глубокая синева стен расписана кружевным хитроумным орнаментом, и золотой узор кажется отблеском азиатского солнца. Старинные миниатюры с портретами когда-то живших в Герате славных поэтов, ученых, седобородых мудрецов. Высоко под потолком каллиграфической вязью выписаны дорогие сердцу каждого мусульманина изречения из Священной книги. Знаменитые во всем мире гератские ковры заглушают шаги.

Этот зал, реставрированный недавно после долгих десятилетий, даже столетий запустения, медленного обветшания, восстановленная красота, чудом уцелевшая от адского пламени войны, задали тональность нашему короткому пребыванию в Герате.

Мы, то есть глава советских пограничников Вадим Александрович Матросов, Валентин Алексеевич Ревин, министр Якуби и я, вылетели из Кабула ранним утром 11 ноября 1989 года. На кабульском аэродроме в предрассветных сумерках толпились афганские провожающие.

АН-32 разбегается быстро. Несколько витков над просыпающимся городом подальше от земли, поближе к звездам и чем скорее, тем лучше: надо набрать_семь тысяч метров, тогда не страшен «стингер» — этот подарок передовой американской технологии афганскому народу.

Горы присыпаны снегом, розовым на утреннем солнышке. Небо бездонное. Далеко внизу легкие облака. Пейзаж пронизан безмятежным, бескрайним покоем, и даже не мытые со дня рождения самолета иллюминаторы не могут испортить этого впечатления. (Надо сказать, в самолете грязновато, кресло болтается в своих креплениях, ремни отсутствуют. Но, вспоминаю, тридцать лет тому назад на подобном же, хотя и гражданском, афганском самолете дверь изнутри привязывали веревкой.)

Бесконечное плоскогорье Хазараджата. В узких долинах рек изредка видны крошечные квадратики деревень, лоскуты полей и острые, покрытые снегом вершины, как внезапно застывшая морская зыбь.

Почти два часа полета. Спать уже не хочется, разговаривать невозможно натужно воют моторы, монотонно, всем корпусом гудит самолет.

Долина Герируда, где расположен Герат, — радостное место, особенно солнечным утром. Здесь теплее, чем в Кабуле, гораздо больше зелени и горы не кажутся столь унылыми. От аэродрома до города двенадцать километров совершенно отчаянной дороги: между бетонными плитами глубокие ухабы, выбитые танками, тяжелыми грузовиками, бомбами и минами. Вдоль дороги (встречают нас!) то группки вооруженных людей, то танк, то бронетранспортер, то БМП. Рисковать хозяева не хотят. Наш визит в город — событие весьма важное, никаких советских делегаций после февраля 1989 года здесь не бывало, и, конечно, нельзя допустить, чтобы торжественное, приподнятое настроение омрачила бандитская пуля.

Я не думал, что когда-нибудь увижу город, подобный Герату, город, сохранивший с незапамятных времен не только мечеть и крепость, но и экзотическую атмосферу старого Востока, такого, каким я увидел его в 1958 году и каким он навек запечатлелся в памяти.

Неторопливая утренняя торговля. Двери лавок широко распахнуты, лавки набиты товарами, цены умеренные по нынешним временам. Висят на крюках прямо на улице аккуратно освежеванные бараньи тушки, лежит стопками традиционный нан — плоские свежевыпеченные лепешки, высятся пирамиды дынь. В Герате лучший в мире сладчайший виноград, в Герате лучшие в мире ковры, гератцы страстные патриоты своего города.

Лавки неказисты на вид, как им и положено быть на старом Востоке. Удивительным образом очень щепетильные в вопросах собственной наружности зажиточные мусульмане — всегда умытые, гладко бритые или с тщательно ухоженными бородами, в безукоризненно чистых тюрбанах, питающие слабость к западной парфюмерии, абсолютно равнодушны к тому, что можно назвать средой общественного обитания. Окна лавок Герата не мыты, нечистоты сбрасываются в придорожную канаву, разбитое стекло заменяется куском фанеры или бывшей когда-то прозрачной пластиковой пленкой. Но, как говорят хозяева, в лавках есть все, что душе угодно. Идут товары из Ирана (торговля после окончания военных действий процветает), бесконечными тропами тянутся караваны с контрабандой из Пакистана, 40-я армия оставила во всех афганских городах неисчерпаемые запасы обмундирования, консервов, водки, обуви, одежды, закупавшихся военной «Березкой» и осевших у афганских купцов. Иностранные товары дороги, а продовольствие намного дешевле, чем в Кабуле или в соседнем Иране. Но дело не в товаре, а в том восточном порядке, или, скорее, беспорядке, в котором он хранится и выставляется, в причудливых сочетаниях предметов, уживающихся на одной и той же полке.