Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма Страница 5

Десятилетиями немецкие школьники учили наизусть строки поэта Гейбеля: Und es mag am deutschen Wcscn einmal noch die Welt genesen.[14]

Аддисон писал о трех фундаментальных символах веры каждого истинного англичанина — что он в одиночку может побить трех французов, что Темза — самая красивая река в Европе и что нет произведения искусства более великого, чем Лондонский мост.

В России вера в историческую миссию не стоит сейчас на повестке дня, но в мышлении русской правой имеется черта, которая представляет серьезную угрозу, — это склонность к паранойе. В этой книге я рассматриваю различные проявления мании преследования и веры в теорию заговоров. Довольно безвредный вариант мании — убежденность в том, что в смерти правителя (любого правителя, от царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного, до Александра I и Сталина) обязательно повинны заговорщики, либо же вера, что данный правитель вовсе не умер на самом деле, а был тайно похищен[15]. То же относится, a fortiori[16], к смерти кумиров правой. Такие идеи — в мягкой форме — распространяются во многих странах авторами приключенческих романов и фильмов и душевнобольными маргиналами. Определенная часть публики всегда питает слабость к книгам, сюжет которых строится на интригах и заговорах, — в этом привлекательность детективов. В России подобные пристрастия имеют давнюю традицию. Сто лет назад великий русский философ Владимир Соловьев дал отличное описание мании. «Представим себе, — писал он, — человека от природы здорового и сильного, умного, способного и незлого, а именно таким и считают все, и весьма справедливо, наш русский народ. Мы знаем, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован. Если мы хотим помочь ему, то, конечно, прежде всего постараемся узнать, в чем дело, отчего он попал в такое жалкое положение. И вот мы узнаём, что он в лице значительной части своей интеллигенции хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды к нему всех и каждого. Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения. Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам, а врагами своими он считает всех соседей. И вот, вместо того чтобы жить своим честным трудом, на пользу себе и ближним, он готов тратить все свое состояние и время на борьбу против мнимых козней. Воображая, что соседи хотят подкопать его дом и даже напасть на него вооруженною рукой, он предлагает тратить огромные деньги на покупку пистолетов и ружей, на железные заборы и затворы. Остающееся от этих забот время он считает своим долгом снова употребить на борьбу — с своими же домашними. Узнав все это и желая спасти несчастного, мы не станем, конечно, ни снабжать его деньгами, ни лечить от лихорадки или чего-нибудь другого. Мы постараемся убедить его, что мысли его ложны и несправедливы. Если он не убедится и останется при своей мании, то ни деньги, ни лекарства не помогут»[17].

Соловьев верил, что у русского народа есть внутренние силы для самоизлечения. Но он также допускал, что галлюцинации могут привести к национальной катастрофе. Это необыкновенно точное описание характерного недуга русской крайней правой было опубликовано ровно сто лет назад, задолго до появления современной психиатрии. В то время положение России было устойчивым: еще не грянула революция 1905 года, еще не выступила на сцену «черная сотня» и концепция «русофобии» еще не была изобретена. Но и тогда бытовала твердая вера в воображаемые заговоры, а позднее она стала важной частью идейного антуража крайней правой. Если в спокойные времена находятся люди, готовые воспринять явно абсурдные идеи, то насколько же усиливается опасность погружения в коллективное безумие в период подлинных катастроф!

Эта тема заслуживает особого внимания, и в дальнейшем мы не раз к ней вернемся. Сказанное, впрочем, не означает, что каждый, оказавшийся в правой части политического спектра, разделяет описанные фантазии. Либеральные и умеренные националисты с негодованием отвергают их.

Как провести линию раздела между умеренными и крайней правой? Есть простое правило. Надо отличать тех, кто ищет причину бед России исключительно в интригах и махинациях внешних и внутренних врагов, и тех, кто готов вглядеться в самих себя, кто способен к самокритике и может внять призывам к покаянию.

Выше отмечалось, что политическая паранойя — не удел одной страны. Ее можно обнаружить повсюду, хотя и некоторых местах она более заметна и интенсивна. Случилось так, что в русской истории с ней можно встретиться чаще, чем в истории других стран. Почему? Даже если бы мы знали больше о динамике групп, о том, что возбуждает подозрительность и злобу, дает выход гневу и проецирует чувство вины, мы все равно не нашли бы удовлетворительного ответа. Ксенофобия стара как мир. Она обнаруживается у популистских движений и крайних правых группировок во многих странах, она была одной из важных черт сталинизма. Но это не совсем тот феномен, что мы взялись описать: феномен борца с химерами и фантомами, коллективного Дон Кихота. Он воюет с ветряными мельницами, повсюду обнаруживает отвратительных, закоснелых в злобе великанов, использующих против нашего героя пагубные западни и хитроумные уловки. Такой Дон Кихот не смешон и не трагичен, у него нет черт избавителя, им движет лишь ненависть, опасная и для него самого, и для других.

Психопатология отчасти способна объяснить такие явления, как Сталин, Гитлер и их последователи. Но она не может служить ключом ко всему: есть область зла, не описываемая в терминах душевного здоровья и душевной болезни. Это относится и к фанатикам русской правой: их главный мотив — обида и жгучая ненависть, «ненависть, которая ведет к отрицанию всех ценностей»[18]. Чтобы понять глубину этих страстей, самое лучшее, пожалуй, — почитать периодику крайней правой: легко увидеть, с каким презрением она говорит об «общечеловеческих ценностях», свойственных всему роду людскому.

Несколько замечаний о структуре книги. В нынешней «русской идее», как ее толкует крайняя правая, не так уж много существенно нового. Новой может быть смесь, но не ее составляющие. Чтобы разобраться в происхождении «русской идеи», необходимо отправиться в глубь истории. Поэтому в первой части книги рассматриваются дореволюционные доктрины, питающие и вдохновляющие современные идеологии. Нам придется обсудить Достоевского, славянофилов и идеологию православной церкви, хотя они не больше ответственны за «Память», чем Фихте и Ницше — за Адольфа Гитлера. Идейное сходство между «черной сотней» (а также ее эмигрантскими последователями) и нынешней крайней правой гораздо ближе и потому будет рассматриваться подробнее. Поскольку же «русская партия» существовала не только в эмиграции и ее предтечи появились после второй мировой войны в Советском Союзе, нам нельзя игнорировать и их. Затем я буду рассматривать современные выступления и практическую деятельность крайней правой.

Почти наверняка критики этой работы спросят: зачем сосредоточивать внимание на разных маргинальных группах, создавая впечатление, что все русские патриоты — шовинисты, негодяи и психопаты? Такое толкование намерений автора было бы ошибочным. Русский патриотизм естествен и законен, как любой другой, но автора беспокоят экстремистские воззрения и их защитники. Иные группировки представляют собой малочисленные секты, но есть и достаточно крупные. Литературно-политический журнал, выходящий в сотнях тысяч экземпляров, — не маргинальное явление, а такие группы и такие издания насчитываются ныне десятками. Возможно, вопреки надеждам экстремистов, время не работает на них и влияние их не усилится в ближайшие годы. Но в периоды кризисов экстремистские идеи обретают массу сторонников. Не учитывать эту возможность было бы просто глупо.

Шансы на то, что группа, подобная «Памяти», когда-либо придет к власти в России, ничтожны. Однако понятие «черносотенство» относится не просто и не только к одной из политических групп, оно относится к глубоко скрытым проблемам морали. Граница проходит не между левыми и правыми, а между теми, кто верит в свободу и гуманистические ценности, и теми, кто с презрением их отвергает. Семен Франк, который писал о морально-психологическом водоразделе между первой и второй революциями 1917 года, предсказывал, что в период хаоса, когда идет преобразование общества и системы правления, черносотенство может стать «большой (хотя лишь разрушительной)» силой[19]. Это справедливо и сегодня.