Сергей Кургинян - Суть времени #23 Страница 5

Задача состоит не в том, чтобы амнистировать всех подряд. А в том, чтобы немедленно при высшей власти создать специальный орган, состоящий из людей, которые устроят и русскую, и чеченскую сторону, который будет безусловно авторитетен для русской армии. И одновременно безусловно авторитетен и в Чечне, что крайне трудно, но, видимо, ещё можно. Создать этот высший орган, а не какой–то там Следственный комитет. Да ещё его местное отделение, которое хоть формально находится, конечно, под федеральной властью, но все понимают, что это в значительной степени формально.

Создать этот высший орган – Суд чести. И быстро, в короткие сроки амнистировать решающую часть людей, по которым идут запросы. А тех, кто действительно выходит за все рамки, как мародёров и преступников, настоящих и стопроцентных, а не проблематичных, тем не менее, наказать. Не откладывая это в долгий ящик, и закрыв дело окончательно. И подведя черту. Сказав, что «разбирать это всё будем 3–4 месяца, и после этого дело будет закрыто. Всё, забыли. Никаких дел дальше не будет». И ответить каждому родственнику, каждой чеченской семье. Потому что это не Вьетнам, это часть своего государства, хотя и проблематичная. И, с другой стороны, дать абсолютную, надёжнейшую гарантию русским военным, героически воевавшим в Чечне. И прекратить эту панику – немедленно.

Задача состоит в том, чтобы этот орган создать. А не в том, чтобы бездействовать и смотреть, как против тебя играют все, кому не лень. Но в том–то и беда, что процессы катятся в таком направлении, при котором такое разумное очевидное действие, скорее всего, осуществлено не будет, хотя лично я сделаю всё, чтобы помочь его осуществлению. Потому что ситуация чудовищная.

Если же это не будет сделано, то остаётся только одно – по–настоящему, не декларативно, не риторически воззвать к разуму и чувству обеих сторон, предъявить окончательные данные по этому сюжету, привлечь к нему такое внимание, после которого все следующие хулиганства (ещё одного военного тяжело ранили, и это сразу начинают приплетать к делу, хотя понятно, что это к делу отношения, скорее всего, не имеет, — опять буду осторожен) будут невозможны.

Чтобы после этого и русское военное братство воевавших в Чечне, и чеченская сторона задумались над тем, кто и зачем играет в эту игру. Почему вдруг те, кто когда–то играл на чеченском поле с соответствующими пагубными результатами для чеченцев, теперь играют на русском поле, видимо, желая получить те же самые результаты.

Так вот, суть заключается, с моей точки зрения, в том, что либо всё–таки удастся пробудить какие–то здоровые рефлексы у части правящего класса… И тогда можно будет разрешать как крупные ситуации, связанные с внешними вызовами, так и мелкие ситуации, связанные с такими вещами, которые я описываю. При том, что это мелочи из разряда тех, про которые Чехов когда–то сказал: «Мир гибнет из–за мелочей». Страна может погибнуть из–за этих мелочей.

Итак, либо надо пробудить какое–то чувство в части правящего класса, потому что другая часть безнадёжна, а возможно и злокозненна… Либо нужно рассчитывать действительно на гражданское общество. И, скорее всего, рассчитывать надо на него.

Тогда – комиссии по компромиссам. Тогда – прямой диалог сторон. Тогда – независимые гражданские расследования. Тогда – постоянная способность держать всё это в поле общественного внимания (и именно общественного внимания) и гасить тупую истерику. Потому что за всеми этими арабесками маячит не «чеченский враг», а совсем другой. И гораздо более серьёзный.

Так вот, теперь к вопросу об этом маячащем за спиной другом, его игре, общей ситуации. Потому что вызовы и ответы, которые я рассмотрел в этой первой части данного выпуска, конечно, меркнут перед общей проблематикой, требующей от нас ещё более серьёзных ответов. Как говорил когда–то, по–моему, Анри Барбюс, история сейчас выкликает каждого из нас по имени.

Так вот, каждого из нас она выкликает по имени. До тех пор, пока будут продолжаться все те тенденции, которые продолжаются, мы не удержим Кавказ. Тенденции надо менять.

Терпеть, не дать всему этому разорваться до конца, не дать погибнуть матери, не дать разорвать на части ребёнка и одновременно понимать, что эти тенденции с жизнью несовместимы.

Кавказ и Россия, а точнее, Кавказ и Москва на долгое время никакого позитивного консенсуса не сохранят. Ибо Москва идёт в одну сторону и достаточно чудовищно, а Кавказ в другую, причём, не менее чудовищно.

Значит, вопрос того, чтобы они шли на сближение, а не на расхождение – это вопрос полного изменения движения страны.

И, опять–таки, это либо дело части правящего класса, если он образумится, либо дело гражданского общества. Того самого катакомбного общества, которое сможет как бы отстраниться от этой скверны.

Но для того, чтобы гражданское общество и сформировалось, и мобилизовалось (а точнее, наверное, надо было бы назвать это общество катакомбным, потому что гражданское в строгом смысле слова замещено у нас криминалитетом, и это можно доказать)… Так вот, для того, чтобы это вот катакомбное общество, этот контррегрессивный субъект, как мы говорим, сформировался и отмобилизовался, нужно, чтобы человек увидел ситуацию.

Если бы сегодня все люди поняли, что они находятся на войне, всё сформировалось бы очень быстро. Как это всегда очень быстро формируется в русском обществе, если речь идёт действительно о войне. Все быстро стряхивают с себя эту расслабуху и начинают воевать. Но в том–то и беда, что в 41–м году враг пришёл зримо и потом очень явными и грубыми способами стал доказывать, что он враг абсолютный, несовместимый с жизнью. И тогда русский воинский дух, советский воинский дух мобилизовались. Полностью. Не сразу. У нас не умеют мобилизовываться сразу. Но неплохо мобилизовались даже на начальном этапе, а потом мы мобилизовались так, что «мама, не горюй». И ситуация была разрешена. Страна была спасена и мир тоже.

Сейчас никто не видит наступающего врага. Враг движется в тишине и под такими дымовыми завесами, что простые глаза его не различают. Говорят, что есть просто фронт, а есть невидимый фронт. Так вот это совсем невидимый фронт. Вся трудность нынешней ситуации заключается в том, что это совсем невидимый фронт. И для того, чтобы этот фронт увидели, чтобы он стал видимым, и чтобы врага увидели по–настоящему, нужна аналитическая, мировоззренческая оптика.

Нужно сформировать достаточно большое – я бы сказал, очень большое, колоссальное – число политически образованных, патриотичных людей. Так, чтобы это образование было достаточно когерентно. И это тоже задача гражданского общества (или катакомбного), никто не будет решать за нас эту задачу.

Мне это напоминает радиационное излучение. Стоит человек, у которого нет ни радиометра, ни чего–то другого. Ему говорят: «Ты же в смертельной опасности!» Он отвечает: «В какой опасности? Солнце светит, взрывов нет, деревья не ломаются. Какая опасность, в чем дело?» Через какое–то время человек заболевает и умирает. И если врачи ему не расскажут, что с ним происходит, он так и не поймет.

Сейчас происходит что–то в этом же духе. Очень трудно мобилизовать людей на противодействие тому, чего они действительно не могут понять, потому что этого не видят. Наше общество колеблется между паникой и героизмом. Вообще в критических ситуациях очень легко шарахнуться из одного в другое. Я видел бывших спецназовцев, которые сначала кричали: «Это омерзительная страна, «Рашка»! Мы никому не нужны! Как мы здесь будем жить? Скорее куда–нибудь в Испанию, во Францию, в маленькие домики, Монтенегро, только бы отсюда, только бы не видеть этой пакости!» – и так далее.

Потом была передача по Ливии, я там что–то сказал про Каддафи и про то, что отсутствие его поддержки (нашей страной) есть грубая политическая ошибка. И те же спецназовцы уже на следующий день говорят: «Так! Значит, едем туда, бабки собираем, оружие транспортируем… (не помню) через Тунис, начинаем хотя бы там воевать!»

Такое шараханье от паники к героизму – это вообще свойство неустойчивых систем. На самом деле между паникой и героизмом один шаг. Паника очень легко превращается в героизм в случае, если люди вдруг видят врага и понимают, что задачи – такие–то и такие–то. Страшно то, что непонятно.

«А я, – говорит герой в каком–то советском фильме, – вдруг потом подумал: немец, он же тоже и в школу ходил, и мамкину сиську сосал, значит, бить его можно. А раз можно, то и нужно…» То есть у этого героя фильма вдруг возникло ощущение, что с этим надо бороться – потому что с этим можно бороться, с этим понятно, как бороться, и это абсолютное зло. Если это состояние возникнет, тогда все проблемы будут решены. Но для того, чтобы оно возникло, никаких средств, кроме интеллектуальных, нет. Интеллектуальная эмоциональная оптика – вот что такое сейчас главное оружие борьбы.