Анатолий Гончаров - Голые короли Страница 7

Жданов не поверил доносу. Скорее, не хотел верить. Ведь тут публичной поркой не ограничишься, в лучшем случае - мордовские лагеря. Как быть? Положить бумагу в сейф и забыть про нее? А что, если такая же бумага направлена Хозяину? Задушат и пригвоздят самого Жданова, после чего задушенного и пригвожденного отправят руководить районным домом культуры в какую-нибудь Кандалакшу.

Трудно судить, состоялся ли у него по этому поводу разговор с Шостаковичем. Если да, то это ничего не меняет - свидетелей тут быть не могло. В противном случае «выдающегося» композитора по-любому подвергнут практическому воздействию «выдающейся» теории вялотекущей шизофрении профессора Снежневского, включающую уколы сульфазина или аминазина по пять кубиков и укрутку в мокрые простыни.

Возможно, так бы все и случилось, если бы Жданов дал ход доносу. Конечно, безвестному сексоту можно не доверять - мало ли недругов у Шостаковича, обласканного властью, но ведь подлог с Ленинградской симфонией очевиден. Словом, дело так или иначе, но завертелось бы, однако судьба, как пишут в плохих романах, распорядилась по-своему. Жданова хватил инфаркт. В кремлевской больнице то ли не сумели, то ли не захотели установить точный диагноз, хотя первое маловероятно, а второе - глупо. Как бы там ни было, лечили Жданова не от инфаркта, пока не залечили до катафалка. Бдительная Лидия Тимашук сообщила об этом куда следует. Возникло «дело врачей», а вместе с ним орден Ленина и мешки с письмами трудящихся, благодарившими советского врача за то, что, не побоявшись, разоблачила «убийц в белых халатах».

Ни о Седьмой симфонии, ни о самом Шостаковиче никто не вспоминал. Какие там симфонии, если московские и ленинградские евреи в белых халатах и без таковых прятали драгоценности в смывные бачки и скорбно готовились отбыть в Хабаровский край, где у подножья Малых Хибин им предстояло обустраивать новую родину. Но тут опять-таки вовремя умер Сталин, и все покатилось в обратную сторону.

Не сказать, что жизнь наладилась. Кантаты и оратории писать стало некуда и незачем.

Но Шостакович продолжал сочинять музыку «хорошо набитой руки», искренне полагая, что музыка не врет, даже когда лицемерит и выслуживается. Он решил, что ему повезло, когда с Центрального телевидения к нему обратились с просьбой написать музыкальную заставку к выпуску вечерних новостей в программе «Время». Дело было срочное, и он пообещал управиться всего за две недели. По прошествии этих недель заказчики поняли, что обратились не по тому адресу. У Шостаковича получилась невыразительная вещица с минорными пробежками по фортепианной клавиатуре, которые напоминали тягостные упражнения начинающих пианистов.

Растерянные музыкальные редакторы ЦТ приехали с поклоном к Георгию Свиридову. Приехали не вовремя. Маэстро собирался на рыбалку. Вечерний клев - святое дело. Вникнув в суть проблемы, Георгий Васильевич сказал: «Посидите тут минут двадцать, я сейчас». Не очень было понятно, что должно произойти через двадцать минут унылого ожидания. Понятно стало, когда потрясенные редакторы услышали блистательный, напористый музыкальный бренд «Время, вперед!». Это было то, что надо - никаких других оценочных суждений не последовало ни тогда, ни позже на студии. Музыка Свиридова оказалась одновременно и традиционной, и авангардной, открывающей пространство столь же историческое, сколь и созидательное.

Обыкновенная телевизионная заставка обещала стать национальным достоянием, чем она вскоре и была признана. А маэстро, взглянув на часы, откланялся и поспешил к реке, чтобы не пропустить вечернего клева.

Через неделю была закончена оркестровая запись заставки «Время, вперед!». Еще через каких-то несколько дней заставка впервые прозвучала в эфире программы «Время», и ее услышал Шостакович: призывно-радостная оркестровая медь, сопровождаемая бодрой пульсацией рояля. Он вздрогнул, как от удара током, а потом сник, угас и стал похож на печальную куклу Пьеро в несвежем костюме. Время ушло вперед, а он остался где-то далеко позади. Теперь уже навсегда.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович, советский композитор, народный артист СССР, доктор искусствоведения, Герой Соцтруда, депутат Верховного Совета СССР, член КПСС с 1960 года, секретарь Союза композиторов, видный общественный деятель, является одним из крупнейших композиторов современности. Для новаторского творчества Шостаковича характерно воплощение глубоких, жизненно значимых идейных концепций, острых, нередко трагических конфликтов, сложного мира человеческих переживаний. Выдающийся композитор обогатил своим творчеством многие жанры музыки. Он создал оперы «Нос», «Катерина Измайлова», балеты «Золотой век», «Болт», оперетту «Москва. Черемушки», 15 симфоний, вокально-симфоническую поэму «Казнь Степана Разина»...

11-12 июня 2012 года

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Русская революция, как и русское кино, возникла в отсутствие реального сценария. Даже и слов не было «в начале». Были клочки неустроенных Ленинских мыслей по поводу отдельно взятой Швейцарии - отнюдь не России. Имели место теоретические попытки приспособить к этим мыслям праздношатающийся марксизм. Не более того. Позже появились немецкие деньги.

Вероятно, поэтому сюжет революции непоправимо запутывался, вожди утрачивали связь с рядовыми героями и между собой, а их митинговые жесты становились отчаянными, будто они в пустом воздухе силятся поймать ускользающий смысл.

Это кино. И штурм Зимнего только в синематографе состоялся. Крейсер «Аврора» бабахнул холостым из носового орудия, а жертвы до сих пор не досчитаны.

Режиссер Александр Сокуров - почетный, заслуженный, освистанный - должно быть, первым угадал, что в русской революции никто особо не искал разницы между борделем и Бодлером, а если Сартр ассоциировался с сортиром, то тем хуже для сортира. Хуже и стало.

23 декабря 2001 года в Эрмитаже начались и закончились съемки эпохального исторического фильма «Русский ковчег». Объектив запечатлел без дублей 35 залов, куда втиснули разные эпохи с распределением по принадлежности около 900 человек непьющей массовки. Где-то ставили цветы и настраивали бальную музыку, где-то настилали резину, имитирующую булыжную мостовую, где-то спирт разводили. Окна в одном из коридоров заклеили полосками бумаги крест-накрест. Где-то была война, а тут будет блокада. Сюда собирались плохие, бледные, исколотые и обдолбанные отбросы общества. Их выдавали за блокадников. По залам и лестницам бродили потерявшиеся матросы и свитские генералы. Щелкали друг друга на память кукольные гусары. Бегали солдаты разных войн в одинаково застиранных гимнастерках. Николая I искали персидские послы, приехавшие извиняться за убийство Грибоедова. В Николаевском зале кордебалет осваивал мазурку Глинки, в Эрмитажном репетировали дворцовый спектакль по пьесе матушки Екатерины II. Пьеса была скучна, фрейлины зевали. Императрица в колготках «Голден леди», обмахиваясь веером, читала «Как нам реорганизовать Рабкрин».

Все ждали режиссера. Мастер без царя в голове пронесся мимо уставших поколений - не то вдохновение утратил, не то мобильник где-то оставил.

«Настроение хорошее, - внушал самому себе Николай I. - Хорошее настроение...» И отправился перекурить с Антоном Ивановичем Деникиным. «Здесь не ходим! - кричали им декабристы.

- Здесь не ходим!..

Кто видел сегодня Пушкина?..»

Пушкина никто не видел. Видели нетрезвого Дантеса - заманивал куда-то ея величество Елизавету Петровну: «Ступай сюда, барышня Коньячку хочешь?..» хочет лейтенант Шмидт, но ему не наливают, довольно с него и спирта.

В полуигровом фильме Сокурова перемешаны все исторические эпохи, собранные под крышу Эрмитажа с целью явить миру средоточие духовного и культурного величия. Главный герой, гомосексуалист и русофоб, маркиз Астольф де Кюстин в компании с таким же соглядатаем пробежал, по замыслу мастера, не только сквозь российские пространства, но и сквозь века - от Петра Великого до Владимира Путина. Все - карикатура. Тоже и Шмидт. Ильф и Петров знали, с кого писать безобидных своих жуликов, только боялись в том признаться. Лед тронулся не у Марлена Хуциева и даже не у сына «турецкоподданного», а много раньше. И не в ту сторону, куда смотрел Пастернак: «Над крейсером взвился сигнал: командую флотом. Шмидт». Впрочем, Пастернак, кажется, тоже догадывался.

Симфония удачи Шостаковича трубит финал: в Петровском зале директор Эрмитажа Михаил Пиотровский встречается со своим покойным отцом и предшественником Борисом Пиотровским и задает ему совершенно неожиданный вопрос: что делать?..

О том, что Пастернак догадывался или даже точно знал, кто такой на самом деле герой Черноморского восстания лейтенант Шмидт, легко понять из писем самого Пастернака. Вот сугубо конъюнктурное послание Горькому: «Когда я писал «1905-й год», я как-то все время с Вами считался. И слова Ваши о «Годе» меня осчастливили». А вот фрагмент письма Константину Федину: «Когда я писал «1905-й год», то на эту относительную пошлятину я шел сознательно, из добровольной идеальной сделки со временем». Сделка имела место, факт. Густо собрав авансы в издательствах и редакциях, Пастернак навалял «Лейтенанта Шмидта», а за ним и завершавшего трилогию «Спекторского». И снова обратился с письмом к Горькому: «Где была бы правда революции, если бы в русской истории не было Вас, дорогой Алексей Максимович?..»