Владимир Козлов - Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953-1985 гг. Страница 9

Сведения об осужденных по статье УК о хулиганстве могли и не попасть в отдел по надзору за следствием в органах госбезопасности. Обычно это были дела о групповых драках, не сопровождавшихся столкновениями с властями, погромами и т. п., либо таким образом квалифицировались действия какой-то группы участников городского бунта (остальные проходили по статье 79 УК РСФСР и аналогичным ей статьям УК союзных республик). Квалификация действий участников беспорядков по статьям 70 и 79 означала, что предварительное дознание и тем более следствие будут вести органы КГБ, а надзор за следствием, так же как и за рассмотрением кассационных жалоб и ходатайств о помиловании, как самих осужденных, так и их родственников, будет осуществлять отдел надзора за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР и соответствующие отделы в прокуратурах союзных республик.

С начала 1960-х гг. была введена практика обязательного информирования отдела местными прокурорами обо всех подлежащих его контролю делах. В идеале предполагалось, что спецсообщения местных прокуратур должны направляться в Прокуратуру СССР немедленно после события и быть основанием для открытия надзорного производства» Сопоставление данных надзорных производств о государственных преступлениях с другими источниками и литературой показало, что большинство действительно крупных событий 1960-х гг., участники которых обвинялись в «массовых беспорядках», «бандитизме» или «антисоветской агитации», сопряженной с массовыми волнениями, нашли свое отражение в делах отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР.

Несколько хуже обстоит дело с событиями второй половины 50-х гг. Судя по документам отдела, в это время также практиковалась посылка местными прокурорами в Прокуратуру СССР спецсообщений о «массовых беспорядках». Но прокуроры довольно часто отступали от этого правила, а сам отдел в это время был перегружен другими делами (реабилитация жертв сталинских репрессий и т. п.). В результате не удалось, например, обнаружить первичных надзорных производств по делам участников массовых беспорядков в Тбилиси в 1956 г., чеченского погрома в Грозном в 1958 г., о протестах и выступлениях населения против закрытия монастырей, скитов и церквей в конце 1950-х гг. В этих случаях интересующая нас информация была получена либо в фонде МВД СССР, либо в делах Совета по делам русской православной церкви при Совете Министров СССР.

В целом, предпринятые автором многолетние архивные разыскания в бывшем архиве общего отдела ЦК КПСС (ныне РГАНИ), Государственном архиве Российской Федерации (фонды МВД СССР, Прокуратуры СССР и РСФСР, Верховных судов СССР и РСФСР, ГУЛАГа, Совета по делам религий при Совете Министров СССР), дополненные опубликованными в последнее десятилетие источниками и мемуарами, позволили создать обширный комплекс достоверных источников об истории социальных и этнических конфликтов, городских бунтов и волнений на территории СССР в период Хрущева и Брежнева.

Объективное состояние историографии заставило автора одновременно решать две группы исследовательских задач. Сочетать трудоемкую саму по ребе фактографическую реконструкцию событий на основе фронтальных архивных разысканий (сплошной, просмотр, значительных документальных комплексов в поисках спорадически встречающейся информации о социальных и этнических конфликтах) с разработкой теоретических и методологических проблем исторической конфликтологии в контексте узловых проблем социально-политической истории послевоенного периода.

Бунтарская активность населения СССР, протекавшая в жестких рамках достаточно стабильного и жизнеспособного в то время режима, рассмотрена в книге в контексте кризиса модернизации, агонии традиционного российского общества, попыток власти и населения адаптироваться к реальностям послесталинской эпохи. Анализ возникавших на этой почве конфликтных взаимоотношений между народом и режимом опирается на так называемое широкое понимание конфликта, предложенное Р. Дарендорфом,[43] который считал конфликтом любое отношение между индивидуумами или группами, если в нем присутствует несовместимая разница целей. При этом конфликт рассматривается автором не только как действия сторон, имеющих несовместимые цели, но прежде всего как определенное социальное состояние, перерастающее (или не перерастающее) в открытое (или скрытое), активное (или пассивное) столкновение или противодействие.

Вслед за Льюисом Коузером,[44] автор исходил из того, что конфликт оказывает на общество положительное воздействие, причем не только в «эластичных», демократических, но и в «жестких», авторитарных системах. Ясно, что авторитарные режимы и диктатуры в конфликтной ситуации стремятся скорее к уничтожению оппонента (если это конфликт какой-то группы населения с властью) либо к подавлению обеих сторон межгруппового или этнического конфликта («самодеятельность» которых воспринимается как нарушение прерогатив режима), чем к конструктивному поиску компромисса. Однако вряд ли кто-либо станет отрицать, что в недемократических общественных системах, для которых характерны отсутствие легальных каналов выражения недовольства и отстаивания групповых интересов, неэффективность обратной связи с народом, заблокированной «административным усмотрением» бюрократии, именно массовые беспорядки:, стихийные бунты и волнения реализуют эту обратную связь. «Начальство» получает прямой и жесткий сигнал о наличии конфликта в обход действующей бюрократической машины. Даже в случае жестокой расправы с участниками волнений, безусловно, нарушавших закон и общественный порядок, власти вынуждены искать объяснения и причины, вносить изменения в политику и, в конце концов, находить более или менее приемлемый баланс интересов.

Глобальное противостояние «коммунизм — капитализм» в годы «холодной войны» заставляло советских коммунистов, западных левых, так же как и их либеральных оппонентов, фактически игнорировать специфические функции волнений и беспорядков в советском механизме социального взаимодействия и интерпретировать факты подобных выступлений, прежде всего как непосредственное покушение на систему. Советские коммунисты связывали массовые беспорядки с «несознательностью народа», с влиянием «буржуазных пережитков» и т. п., западные левые (троцкисты, в частности) видели в них выступления трудящихся против переродившегося режима, антикоммунисты и либералы склонялись к тому, чтобы рассматривать подобные явления чуть ли ни как борьбу за демократические ценности. Позитивно или негативно оценивали идеологические противники эти события, в данном случае значения не имеет. «Антисистемный» характер народных волнений и бунтов во времена Хрущева и Брежнева не вызывал у большинства из них никакого сомнения.

Разработанные в 1970–1980-е гг. и опубликованные в начале 1990-х гг. историософские концепции, А С. Ахиезера[45] и А В. Оболонского предлагают принципиально иной взгляд на феномен социально-политического и социально-психологического «симбиоза» народа и власти на различных этапах развития российского общества.

Целый ряд идей Ахиезера оказался удивительно созвучен «конфликтной» истории послесталинского СССР. Философ убедительно рассмотрел активное противостояние массового до-государственного сознания (в основном крестьянского) государству, русский коммунизм как силу, которая попыталась превратить внутренний раскол общества в тайну, свести его к расколу «нашей» правды-истины и мировой кривды, но так и не смогла остановить маховик саморазрушения расколотого общества. Он показал удивительную манихейскую способность российского массового сознания моментально менять знаки («добро — зло», «правда — кривда», «мы — они») при поиске смысла того или иного, явления. Рецензия А. С. Ахиезера на первое русское издание книги о массовых беспорядках очень помогла работе над новым изданием, прежде всего благодаря «созвучным» интерпретациям «бунтарской» активности населения СССР, помещенным в контекст развернутой историософской схемы. А. С. Ахиезер (один из немногих) понял и принял главное в моем подходе к массовым беспорядкам. Это были не разбросанные во времени и пространстве локальные события, а интегральное выражение общественной дезорганизации, «скрытой под покровом, казалось бы, всеобъемлющего тоталитарного контроля», своеобразный фокус, через который следует рассматривать «и принятие решений, и саму массовую деятельность людей».[46]

Столь же полезными оказались и некоторые идеи А. В. Оболонского, который определил доминирующий «генотип» в российской культурно-этической и социально-психологической традиции — «системоцентризм». Мировоззренческой основой «системоцентристского генотипа» он считает «традиционалистскую ориентацию на стабильность отношений внутри Системы как высшую ценность… Внутреннее жизненное равновесие для члена такого коллектива достижимо лишь через полную гармонию с Системой, которая, в свою очередь, сохраняет устойчивость лишь благодаря соответствующему" поведению своих членов». По мнению Оболонского, господство в обществе подобного мировоззрения «отнюдь не гарантирует против мятежей и прочих социальных катаклизмов… Но все такие движения направлялись не против Системы как таковой, а против отдельных лиц и группировок, злоупотреблявших, по мнению массы, своим привилегированным в ней положением и тем самым угрожавшим ее стабильности. Не случайно народные восстания в традиционных обществах, как правило, проходили под флагом идеи „доброго царя“, и когда оседала пыль восстания, основные бастионы Системы оказывались не только неповрежденными, но порой и еще более прочными».[47]