Будущее не в прошедшем - Малахов Анатолий Алексеевич Страница 14

А факты, накапливающиеся сейчас, все больше и больше убеждают нас в том, что Мурчисон — это призрак прошлого, что необходим кардинальный пересмотр его идей. В ряде случаев геологи уже зашли в тупик и не могут объяснить новые факты. Они просто отбрасывают их, подводя к старой «проверенной временем» схеме.

А на практике это уже сковывает геологические поиски и разведку, мешает выявить новые месторождения полезных ископаемых и в том числе, может быть, таких ценных, как нефть и медь. Ведь геологам давно известно, что полезные ископаемые встречаются обычно в определенных горных породах, и если возраст этих пород установлен неверно, то и поиски ориентированы неправильно.

Нужны, срочно нужны сейчас поиски новых путей. Срочно нужны новые идеи, которые смогут объяснить факты с прогрессивных позиций современной науки. Нужны идеи, почерпнутые не в прошедшем. Призраки должны уйти в свои могилы и спать там заслуженным сном, предоставляя живым создание будущего.

Вот, собственно, и вся история. Только мой коллектор почему-то ухмыляется, когда я об этом рассказываю, и синяков, честно говоря, у него не было. Но спор с Мурчисоном был, и он еще продолжается.

В НЕПОНЯТНОМ МИРЕ

Каменное волшебство

Мои движения автоматичны. Одной рукой включаю осветитель микроскопа. Другой — кладу шлиф на столик. Микрометрическим винтом подправляю фокусировку. Сейчас подключу анализатор микроскопа и начнется то, чему посвятил многие бессонные ночи.

Иные устремляются в свободное от работы время на выставки произведений изобразительных искусств, в зрительные залы театров и клубов, в филармонию. Для меня высшее наслаждение — наблюдать под микроскопом таинственный мир, который можно видеть в любом невзрачном камне. Стоит только вырезать из него тоненькую пластинку, положить ее на столик микроскопа — и тотчас сказочная палитра неведомого мастера вспыхивает перед глазами. Ни на одной художественной выставке не найдешь такого разнообразия красок. Их вызвал к жизни поляризованный свет. Каждый раз красочный мир против моей воли перебрасывает меня в иную сферу — сферу звуковой гармонии.

Максимилиан, герой повести Генриха Гейне «Флорентийские ночи», слушая игру великого Паганини, испытывал зрительные галлюцинации. Музыкант чудесным образом превращался в мага, чародея, повелевающего стихиями. Мир вокруг него преображался в сказочные многоцветные картины.

Гейне не выдумывал. У многих людей, когда они слушают музыку, возникают зрительные ассоциации. У меня наоборот: красочные картины вызывают ассоциации звуковые.

Многие ученые, инженеры и художники в разные годы пытались уловить связь между цветом и звуком. Некоторые создавали на специальных экранах движущийся хаос красок во время исполнения симфоний.

Инженер К. Леонтьев показал в начале 60-х годов скрябинскую поэму огня — «Прометей». С первыми же аккордами на экране вспыхивали багровые и красные цвета. Затем, повинуясь ритму музыки, экран несколько успокаивался, зрители видели набегающие волны изумрудно-зеленого цвета…

Рассказывая о законах сочетания цвета и звука, положенных в основу исполнения «Венгерской рапсодии» Листа, Леонтьев подчеркивал, что в напряженные, мощные моменты экран должен багроветь. Тема воли делает цветовые ощущения ослепительными. С повышением динамики звука цвет становится более насыщенным, с понижением — блеклым.

Много книг посвящено цветомузыке, но, пожалуй, только И. Ефремову в «Туманности Андромеды» удалось передать впечатление, вызванное синтезом звука и цвета. Особенно поражает третья часть созданной им симфонии фа-минор в цветовой тональности 4 750 мю.

«Третья часть симфонии началась мерной поступью басовых нот, в такт которым загорались и гасли уходившие в бездну бесконечности и времени синие фонари. Прилив грозно ступающих басов усиливался, и ритм их учащался, переходя в отрывистую и зловещую мелодию. Синие огни казались цветами, гнущимися на тоненьких стебельках. Печально никли они под наплывом низких гремящих и трубящих нот, угасая вдали. Но ряды огоньков или фонарей становились все чаще, их стебельки — толще. Вот две огненные полосы очертили идущую в безмерную черноту дорогу, и поплыли в необъятность Вселенной золотистые звонкие голоса жизни, согревая прекрасным теплом угрюмое равнодушие двигающейся материи…»

Почему мне вспомнился именно этот отрывок?

Дело в том, что вчера мне встретился шлиф, в котором были фрагменты этой симфонии.

Недавно я получил для определения породу с длинным и кажущимся хитрым названием — пренитизированный долеритовый порфирит. Этот кусок камня большинство людей назвало бы просто булыжником. А в тончайшем прозрачном срезе — в шлифе: — под микроскопом раскрылась симфония камня.

Как следы элементарных частиц, как треки на желатине разбежались в шлифе индигово-синие пятнышки на густо-синих стрелах пренита. Невольно послышались басовые тона, загудели невидимые музыкальные инструменты. Рокот контрабасов покрывал все звуки… Он становился нестерпимым… Казалось, какая-то грозовая, непостижимая сила растеклась вокруг и заливала все невидимое пространство… Не было сил перевести дыхание.

А в углу притаилась какая-то серая тень. Уловить контуры ее невозможно. За ней угадываются сочетания красочных, пока еще трудно различимых глазом цветов и пятен. Их связывают с общей мелодией чуть слышные звуки флейты…

Легкий поворот столика микроскопа — и все изменилось. Пробежала по синим лучам лавандово-серая тень, преобразился пейзаж. Яркий свет желтых вееров ударил в глаза. Усилились и зазвенели флейты. Лишь кое-где им вторила виолончель на бархатных басовых нотах. Это остатки индигово-синих цветов местами врывались в панораму, напоминая о только что перенесенном потрясении…

Можно часами сидеть перед микроскопом и незначительным поворотом столика вызывать грозные синие волны цвета и звука, слышать при этом удивительные переходы к нежным звукам флейт. Краски, порой бьющие в глаза, порой нежные, светлые, создают восхитительный танец огненных и синих стрел.

Нет. Довольно. Надо взять что-то иное для перемены впечатлений. Но что? Быть может, вот этот шлиф цирконовой породы? Разбитый причудливыми трещинами, сложным узором линий, он чем-то напоминает витражи в древних храмах. Они запомнились мне при осмотре готических церквей в Брюсселе. Стрельчатые окна храмов там заполнены таким же непонятным рисунком.

Каждое пятно этого шлифа написано в своей цветовой тональности. Здесь можно видеть сиренево-фиолетовые, нежные темно-розовые, густо-голубые пятна, исчерченные неповторимой в каждом куске ретушью, создающей сказочно-странный пейзаж.

Каждому цвету, каждому сочетанию красок соответствуют свои аккорды. Чем больше всматриваешься в пятна цветовой мозаики, тем сильнее всплывают мощные движения фугированных отрывков музыкальных звучаний. Словно сам Иоганн Себастьян Бах на неведомом органе природы создавал эти повторяющиеся в разных голосах, бегущие друг за другом мелодии.

Вспыхивает в объективе микроскопа новый шлиф. Из глубин памяти выступают полузабытые слова. Вспоминаю, что об этом где-то читал. Ну, конечно, это Стендаль. Его «Письма о прославленном композиторе Гайдне». Это же рассказ об оратории «Сотворение мира». Косые срезы кристаллов циркона напомнили мне и витражи, и бессмертное произведение Гайдна.

«Сотворение мира» начинается увертюрой, изображающей хаос, — писал Стендаль. — Слух ваш поражен каким-то глухим и неясным шумом — звуками, лишенными всякой мелодичности и словно нечленораздельными (это я видел картины расфокусированного изображения); вы различаете затем отдельные отрывки, построенные на приятных мотивах, но они еще недостаточно отделаны и им по-прежнему не хватает каденции; вслед за этим возникают образы с еле очерченными контурами — одни из них суровы, другие нежны; все переплетается, отрадное и резкое на слух следует друг за другом по воле случайности; великое граничит с ничтожным, мрачное сливается с веселым. Самое необычайное сочетание музыкальных форм — трелей, volante, mordente, синкоп и диссонансов — прекрасно передает, по общему мнению, картину хаоса».