Сергей Нечаев - Александр I. Самый загадочный император России Страница 2

Этот швейцарец состоял при Александре в течение 1783–1794 гг., и он, без сомнения, находился выше всех прочих наставников по уму, знаниям и характеру. Естественно, он и оказал больше влияния на склад характера и направление мыслей Александра. При этом положение Лагарпа было очень трудным: стараясь охранять Александра от влияния придворной атмосферы и не скрывая своего образа мыслей, он нажил себе многочисленных врагов. Но помимо этого его политическая деятельность при дворе Екатерины «подарила» ему и массу швейцарских противников.

Императрица в целом была довольна Лагарпом и поддерживала его, но, регулярно выслушивая обвинения против него, в конечном итоге тоже поддалась сомнениям. В результате Лагарп был отпущен из Санкт-Петербурга довольно холодно.

В октябре 1794 года Лагарпу было объявлено об отставке, и в мае 1795 года он покинул Санкт-Петербург. Прощаясь, Александр сказал ему:

— Помните, что оставляете здесь преданного вам человека, который не в состоянии выразить вам свою привязанность и который обязан вам всем кроме жизни.

Считается, что именно Лагарп был для Александра нравственным авторитетом. Одни уверены, что он стал для будущего императора образцом бескорыстной гражданской добродетели, другие винили его в том, что, внушая Александру свою республиканскую философию, он забывал о русской жизни и делал своего ученика мечтателем и космополитом.

Адам Чарторыйский иронизировал по поводу швейцарца так:

«Лагарп принадлежал к поколению, воспитанному на иллюзиях конца XVIII века, к тем людям, которые воображали, что их доктрины, как новый философский камень, как новое универсальное средство, разрешали все вопросы и что одними сакраментальными формулами можно рассеять все многообразные препятствия, выдвигаемые практической жизнью при осуществлении отвлеченных идеалов. У Лагарпа было для России свое всеисцеляющее средство, о котором он распространялся в своих писаниях так многоречиво, что у самого императора не хватало терпения дочитывать их. Я вспоминаю, между прочим, что он напал на выражение „регламентированная организация“, которому он придавал, не без основания, большое значение, но которое повторял беспрестанно и с такой настойчивостью, что выражение это в конце концов стало его прозвищем».

Ф.-С. Лагарп. Неизвестный художник

Польский друг Александра вряд ли до конца справедлив. Точно так же, как вряд ли до конца права и графиня Софи де Шуазель-Гуффье, бывшая фрейлиной при российском дворе, написавшая в своих «Мемуарах» так:

«На нем отразилось влияние его воспитателя <…> Лагарпа. Александр не мог сбросить с себя ту соединенную с тщеславием чувствительность, которая превращает доброжелательный поступок в театральную сцену и опьяняется аплодисментами».

В любом случае именно Лагарпу Александр оказался обязан своей нравственностью и отвлеченной идеалистической любовью к свободе. Но, к сожалению, все это не могло не быть чистой теорией, практически не нашедшей отражения в практике его будущего правления.

В связи с этим биограф Александра А.Н. Архангельский делает следующий вывод:

«Единственная вина воспитателя Лагарпа состояла в том, что „главный“ его воспитанник рос (и вырос) русским царем без царя в голове; что либерализм, как намагниченная стружка, был напылен лишь на поверхность Александровского сознания; что идея свободы не сомкнулась в его сердце с образом традиционной России, не соотнеслась с ее судьбой».

Историк А.Н. Пыпин пишет о другом направлении, которое противопоставлялось в воспитании Александра взглядам Лагарпа, так:

«Это направление состояло, по-видимому, только в восхвалении русского status quo без достаточных логических оснований, которые могли бы установить в уме Александра какое-нибудь положительное мнение о предмете. Напротив, он, вероятно, оставался беспомощен между двумя противоречиями и, не находя в своих сведениях и в собственной мысли, еще слишком молодой в то время, никакой опоры для их разрешения, колебался между ними и, наконец, разрешал их теми инстинктами, которые вообще бывают так сильны в образовании мнений юноши. В этих инстинктах благородные бескорыстные стремления всего чаще берут верх над всем узким, эгоистическим, несправедливым. И нет ничего удиви тельного, что Александр, в природе которого было именно много такой инстинктивности, увлекался больше Лагарпом, чем его противниками: сама личность Лагарпа выделялась из обстановки Александра и производила на него сильное действие; и в его наставлениях Александр находил именно те идеи о справедливости, о свободе, о правах человечества, к каким влекли его юношеские стремления».

Как бы то ни было, несмотря на неплохой подбор преподавателей и незаурядные природные данные, Александр так и не получил серьезного образования из-за нелюбви к учению. Например, А.Я. Протасов в своем дневнике отмечал его «лень, странные поклоны и дурные привычки».

Как и в жизни Петра Великого, мы наталкиваемся здесь на факт совершенно неправильной подготовки наследника престола: это было хорошее, но чисто либеральное западноевропейское образование вместо православного и русского. Вместо глубоко осознанного понимания исторического предназначения своего царства Александр вырастал мистиком, стремящимся к решению отвлеченных мировых проблем. Да, он был человеком высоких качеств характера, бескорыстным и великодушным, глубоким в стремлении к благу всего человечества, но к русскому народу у него отношение было явно предвзятым. «Каждого русского, — как писал Н.И. Ульянов, — он считал либо плутом, либо дураком».

«В какой-то мере, — констатировал этот же историк, — Александр может считаться предшественником русского „западничества“ 30—40-х гг., по крайней мере его лексикона и фразеологии». Именно при Александре «слова „Европа“, „мир“, „вселенная“, „человечество“ стали произноситься с той декламационной напыщенностью, которая так привилась впоследствии».

Как это обычно и бывает, занятия завершились, когда Екатерина II женила внука на принцессе Баденской Луизе-Марии-Августе, которая после перехода в православие получила имя Елизаветы Алексеевны. Их обручение состоялось в мае 1793 года, а официальное бракосочетание — 28 сентября (9 октября) 1793 года.

Говоря об этом, следует подчеркнуть, что Екатерина к любому делу всегда подходила очень серьезно и основательно. Русскому посланнику во Франкфурте-на-Майне графу Н.П. Румянцеву она дала задание собрать сведения обо всех принцессах, «бывших тогда в летах для бракосочетания».

Граф Румянцев, понятное дело, постарался угодить императрице и с полной ответственностью отнесся к данному деликатному поручению. И вскоре на столе у Екатерины лежали подробные характеристики возможных кандидатур, где особенно были подчеркнуты достоинства принцессы Луизы. Царица одобрила выбор дипломата и написала ему в начале января 1792 года:

«С удовольствием вижу, что вы исполнили данное вам поручение. Старшей из сих принцесс в сем генваре месяце исполнится тринадцать, и будет она, по нашему счету, на четырнадцатом году, следовательно, о поездке матери ее с дочерями сюда прежде генваря будущего 1793 года еще условиться рано. Но между тем [предлагаю] вам от времени до времени съездить в Карлсруэ, иметь старание и бдение, дабы образ мыслей наследной принцессы не переменился, но паче подкрепился. Також старайтесь поприлежнее узнать нрав, склонности и, буде можно, о душевных свойствах и понятиях старшей принцессы, такожде о здоровом ее телесном сложении…»

Учитывая совсем юный возраст принцессы, Екатерина II решила немного повременить со свадьбой, а пока пригласила Луизу с ее младшей сестрой Фридерикой-Доротеей (будущей женой короля Швеции Густава IV Адольфа) в Россию, чтобы та немного пожила там, привыкла к новым людям и к особенностям той страны, где ей предстояло прожить всю жизнь.

В одном из писем Екатерина так написала барону Фридриху-Мельхиору Гримму:

«Вы, конечно, знаете, что у нас не женят так рано, и это сделано про запас для будущего, а покамест они привыкнут к нам и познакомятся с нашими свычаями и обычаями. Наш же малый об этом не помышляет, обретаясь в невинности сердечной; а я поступаю с ним по-дьявольски, потому что ввожу его во искушение».

Во время их первой встречи императрица спряталась за графиню Браницкую и наблюдала за девочками, но Луиза сразу узнала ее, однако не решилась показать это.

Картину всего происходившего мы можем восстановить из следующего письма принцессы к матери:

«Мы приезжаем, затем поднимаемся по лестнице. Господин Барятинский, обер-гофмаршал, подает мне руку, и нам предшествуют два камер-юнкера. Они проводят нас через несколько комнат, мы подходим к закрытой двери, она раскрывается, моя сестра Фридерика и я входим, дверь за нами закрывается. Это была комната, в которой нас ожидала императрица. Я вижу ее; мне хотелось думать, что это она, но, так как я не думала, чтобы она была там, я не хотела все-таки подходить к ней, опасаясь, как бы это не был кто-либо другой. В первое мгновение я не хорошенько всмотрелась в нее, все-таки я должна была бы узнать ее, видевши так много ее портретов. Одним словом, мгновение я остаюсь, точно остолбеневши, когда вижу по губам господина Зубова, что он говорит, что это императрицами в то же время она приближается ко мне, говоря: „Я в восторге от того, что вижу вас“. Тогда я целую ей руку, тогда же является графиня Шувалова, и за нею шествуют все остальные. Затем императрица удаляется».