Вадим Сафонов - Земля в цвету Страница 22

Популярные статьи советовали внимательно читать выходящие номера журналов, чтобы не пропустить ожидающегося сообщения о новом виде живых существ, созданном посредством рентгена или эманации радия.

Это сообщение так и не появилось. Годы шли, а биологам приходилось рассказывать на лекциях все о тех же мухах профессора Меллера, относя предстоящую коренную перестройку всех домашних животных и полевых растений ко все более неопределенному будущему.

Однообразие этих постоянно повторяемых и никак не сбывающихся пророчеств постепенно утомило самих пророков. Восторги стали казаться искусственными. Дело, очевидно, не было таким простым, как это представлялось вначале. Некоторые решались робко выразить сомнение:

— Ну, а все-таки, какую новую, замечательную породу, гордость мушиного мира, создали рентгеновские лучи? Все эти «белые глаза», «киноварные глаза», «загнутые крылья» — по большей части безнадежные уродцы. А значительная часть измененных мух изменилась настолько основательно, что даже и вообще потеряла способность жить: ведь недаром у Меллера множество мух вовсе не вылупилось из яйца…

И в самом деле, направляя на пробирки свой зеленоватый сноп, Меллер и сам не знал, что из этого произойдет; получив своих измененных мух, он не мог ответить на вопрос, почему одна изменилась так, а другая этак.

Все было, как в старой сказке: «Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что».

И многим стала в голову закрадываться мысль, что, пожалуй, напрасно на американских мушек, принявших рентгеновский душ, возлагались такие радужные надежды:

— По этому же способу можно пробовать починить часы. Вы берете часы и кидаете их о пол. Очень может быть, и даже скорее всего, что часы у вас при этом разобьются. Но не теряйте надежды, что у каких-нибудь часов когда-нибудь винтики и колесики от удара расположатся так, как их не мог бы поставить искуснейший часовщик, и часы у вас пойдут на славу!

РОЖДЕНИЕ ВЕЛИКОЙ НАУКИ

ВСЕСОВЕРШЕННАЯ ТУФЕЛЬКА. ЕЩЕ О НАУКЕ-КАРЛИЦЕ И НАУКЕ-ВЕЛИКАНЕ

Они владели искусством объяснять конкретное при помощи абстрактного, действительное при помощи его тени, искусством систематизировать небольшое число поспешных, пристрастно подобранных наблюдений и в своих перегонных кубах извлекать из них законы управления вселенной.

В те времена, когда первые генетики еще чувствовали себя Колумбами, открывшими Америку, среди мендельянцев двое особенно похвалялись своим неодобрительным отношением к дарвиновской теории эволюции. Это были немецкий генетик Лотси и английский генетик Бэтсон.

— Мираж рассеялся, — заявили они. — Это можно доказать, как геометрическую теорему. Очевидно, что ничто на свете не в силах создать новых наследственных зачатков. Животные и растения изменялись потому, что смешивались и по-разному комбинировались зачатки, сотворенные на заре времен. Ибо жизнь подобна игре в карты, и основной биологической наукой следует считать математическую дисциплину — комбинаторику, науку о сочетаниях. Таким образом, мы возвращаемся к великому Линнею, который сказал: «Видов существует столько, сколько создало их вначале бесконечное существо». Нужно только в этом превосходном и благочестивом изречении слово «видов» заменить словами «наследственных зачатков».

Бэтсон, впрочем, полагал, в согласии с некоторыми своими коллегами, что «на заре времен» наследственные зачатки были созданы из не слишком доброкачественного материала. И многие из них с тех пор разрушились. Так что мир теперь беднее зачатками, чем был прежде.

Вот и все объяснение эволюции, которая так занимает этих дарвинистов! Эволюция происходила, потому, что зачатки смешивались и тасовались, как карты, а также потому, что творец работал довольно небрежно.

Организмы теряли то тот, то иной зачаток и, конечно, изменялись.

Но «на заре времен», как известно каждому школьнику, жили только микроскопические живые существа, похожие на амеб. А все растения, животные и люди появились позднее.

Что из того? Бэтсона, Лотси и их единомышленников это вовсе не смущало. С несокрушимой логикой они сделали вывод: значит, самые сложные живые существа — амеба и инфузория, а самое простое — человек. И эволюция хотя с виду и происходила, но на самом деле ее не было вовсе. Просто забавная история о том, как рассеянные туфельки и амебы растеряли почти все зачатки из корзинки, которую им дал добрый бог, выпуская их гулять.

Простейшая амеба и туфелька — сложнее, чем человек! Мир, поставленный на голову!

Это что же: «не любо — не слушай…»? Но Бэтсон и Лотси вовсе не острили. Они воевали. Они насмерть бились с материалистическим объяснением эволюции. Вот в точности, что они писали:

«Может быть, у парамеции (инфузории-туфельки) уже передавалась из поколения в поколение генетическая вещь, обладавшая способностью сделать хвост живого вьющимся или зубы его тупыми, но за отсутствием хвоста и зубов эти вещи должны были дожидаться своего времени».

Книжки немецких и английских генетических журналов, где печатались рассуждения Бэтсона и Лотси, приходили в Москву. Там читал их худой, высокий человек, с крутым могучим лбом и острой бородкой.

— Кудрявость несуществующих хвостов и тупость несуществующих зубов у туфельки! — бормотал он, и прекрасные голубые глаза его гневно сверкали. — Какие-то зачатки-тормозители, зачатки-кнопки, которые, пока их не нажало время, мешали проявиться всем этим зубастым и хвостатым зачаткам! Двадцатый век! Передовая наука! Как бы нажать ту кнопку, что тормозит собственный умственный механизм этих воскресших схоластов, которые того и гляди порадуют нас новыми процессами ведьм!

Он взял лист бумаги и склонился над ним. Из-под пера его выходили слова: «дарвинизм», «ламаркизм», «мильярдеизм», «менделизм», «наследственность простая», «наследственность сложная». Человек с обликом рыцаря сопоставлял эволюционное учение и пристройки к нему — многочисленные теории, которые касались отдельных сторон процесса развития, изменчивости, наследственности.

Вдруг он расхохотался и бросил перо Климент Аркадьевич Тимирязев, знаменитый профессор Московского университета, самый замечательный ботаник мира, поднялся со стула.

— Одна тысяча сто пятьдесят вторая! — сказал он, все еще смеясь и держа за уголок лист со своими наполовину в шутку, наполовину всерьез сделанными расчетами. — Вол что-с, ничтожная дробь: 1/1152. Это все-с, на что могут претендовать менделисты в обширном поле фактов, которое возделывает дарвинизм. Истинная мерка их роста!

Он своими глазами видел Дарвина. И навеки врезался ему в память живой образ великого старца, ни с чем не сравнимое соединение почти мужицкой простоты, какой-то зоркой важности с львиной мощью в чертах его лица. Еще только один раз встретил Тимирязев такое соединение: в лице Льва Толстого.

Дарвин был тогда уже очень слаб, семья оберегала его от назойливых посетителей. Но к Тимирязеву он вышел, тяжело сел в кресло, и небольшие глаза ею остро и внимательно рассматривали из-под нависших бровей молодого русского ботаника, добравшегося до Дауна, до этого тихого провинциального пристанища, где Дарвин укрылся от своей шумной славы.

«Пойдемте, я вам покажу». И так же тяжело хозяин поднялся с кресла. В дверях ручная белка прыгнула к нему и взбежала по рукаву к его белой бороде.

Он повел гостя в теплицу. Там стояли горшочки со странными растениями. Листья, покрытые слизистыми волосками, сжимались, как кулаки, когда старческие, чуть согнутые, с припухшими суставами и с плоскими ногтями пальцы осторожно вкладывали в них кисочки мяса или мелких насекомых. То были насекомоядные растения, предмет одного из последних изысканий Дарвина, зеленые хищники, пожирающие живых существ и переваривающие их так, как переваривает пищу желудок животного. Растения, настолько удивительные, что до исследования Дарвина многие ботаники отрицали самое их существование. И вот в даунской теплице Тимирязев видел их воочию — живое, наглядное свидетельство единства жизни, общности основных жизненных явлений в животном и растительном мирах.

Дарвин спросил своего гостя, чем он занимается. Тогда тот рассказал, о чем неотступно думал со времени своего студенчества — о создании живого, при помощи света, в зеленом растении. Снаружи, за стеклянными рамами теплицы, тихо колыхались тяжелые ветви. Дарвин смотрел туда.

— Да, хлорофилл, — задумчиво выговорил он, — это, быть может, самое интересное из органических веществ…

И он тоже думал об этом! В тот миг было так, будто, уходя из жизни, он благословил труд и бесстрашную мысль молодого русского ученого.