Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции Страница 4

Муж был мягок и добр, старался во всем ей угождать, он был горазд на выдумки и забавы. Но Шурочка никогда не была примерной женой. Впоследствии она честно признавалась: "Я терпеть не могу домашнего хозяйства". После замужества она начала работать в публичной библиотеке. И дело было вовсе не в недостатке средств. Отец, хотя и был против брака, выделил замужней дочери значительное содержание. Но в библиотеке собирались вольнодумцы, с которыми тесно общалась Александра.

Кокушкин мост. Современный вид

Бывшая домашняя учительница Александры, Мария Ивановна Страхова, работала поблизости — в публичной библиотеке известного русского собирателя книг Николая Рубакина. У Александры наконец появилось "дело" — читать редкие книги в этой библиотеке. На базе рубакинской библиотеки Страхова затеяла создать передвижной (Подвижной) музей учебных пособий.

Страхова познакомила Александру с Лелей (Еленой) Стасовой, чей дядя, Владимир Стасов, был самым влиятельным театральным, музыкальным и художественным критиком, являлся хранителем Императорской публичной библиотеки. Отец же, Дмитрий Стасов, возглавлял Совет присяжных поверенных Петербурга и был одним из самых известных адвокатов, а также неплохим музыкантом, основателем Русского музыкального общества и Санкт-Петербургской консерватории.

Но в счастливом браке с любящим и готовым сделать все для своей любимой Владимиром Александра прожила недолго, хотя он терпел все ее измены. Вскоре она поселила в доме свою подругу Зою Шадурскую, дочь генерал-майора Леонида Шадурского, военного юриста, и приятеля мужа — Александра Саткевича. Сестра Зои Вера впоследствии стада знаменитой артисткой, выступавшей под псевдонимом Юренева, а потом вступила в большевистскую партию. Ее ближайшей подругой стала еще более знаменитая актриса Вера Комиссаржевская, которая жертвовала деньги в большевистскую партийную кассу.

Якобы Саша хотела сосватать Зою, но Саткевич сразу же увлекся не Зоей, а Шурой. "Это не человек, это Дяденька с Марса", — говорила о нем Зоя, разочаровавшись в потенциальном женихе. Правда, по вечерам читали неподцензурную литературу, в том числе марксистскую. Когда разозленная Зоя покинула дом Коллонтай, то в снимаемой ею квартире начали регулярно встречаться Саткевич и Александра. Саша никак не могла понять, кого же она все-таки больше любит, мужа или любовника. "Я уверяла обоих, что их обоих люблю — сразу двух", — вспоминала Коллонтай. Но в то же время признавалась: "…К Владимиру Людвиговичу оставалась девичья влюбленность. Но "мужем" он не был и никогда не стал для меня. В те годы женщина во мне еще не была разбужена. Наши супружеские сношения я называла "воинской повинностью", а он, смеясь, называл меня "рыбой". Но я любила на него смотреть, мне он весь нравился и был мил, и даже было жалко его, точно жизнь его обидела".

Вот фрагмент единственного сохранившегося письма Александра Саткевича к Александре Коллонтай от 6 марта 1898 года (есть основания полагать, что переписка была весьма обширной, но потом кто-то из корреспондентов, или они оба, ее предусмотрительно уничтожил): "Умоляю Вас, берегите себя! Помните, что мне очень, очень дорого Ваше здоровье, что бы дальше ни было. Обо мне не беспокойтесь. Не надо ничего говорить Володе, Вам будет только хуже". Стало быть, даже весной 1898 года Владимир еще ничего не знал — по крайней мере от самой Александры, хотя ее драматические отношения с Саткевичем длились уже почти три года. Оказавшись в весьма двусмысленной и деликатной ситуации, Зоя ушла из "коммуны", предпочитая снимать свою квартиру, где и встречались тайно Александра и Александр.

17 лет спустя Александра так вспоминала эту любовную драму: "…Кууза. Осень. Льет, барабанит дождь. Вечер. Отпили чай. Мама, прислуга улеглись. А я стучусь в заветную дверь к маминой подруге Елене Федоровне, которая часто гостит в нашем доме. Недавно овдовевшая бывшая красавица, молодящаяся, хотя ей под пятьдесят, всегда хорошо затянутая, вся в завитках и высоких воротниках с пышными кружевными рюшами — так, чтобы виден был лишь пикантный носик с раздувающимися ноздрями и огромные черные глаза. <…>

В халатике, немного сгорбленная и сразу постаревшая без корсета, Елена Федоровна сидит перед туалетом и массирует лицо. "Шурочка? Вы? Вот умница, что пришли. Хотите шоколадные конфеты?" Я отказываюсь. До шоколада ли? Я переживаю свою первую серьезную любовную драму. Я мать семейства. Мой мальчик с розовыми щечками спит рядом со мной на бабушкиной половине, в которой я поселилась с тех пор, как я замужем. <…> Мой муж, еще недавно так страстно мною любимый, в командировке. А мое сердце уже отдано другому. Сердце ли? Я сама не разбираюсь, я сама не понимаю себя.

Я все еще люблю своего красивого мужа с его милой черной головкой, с его удальством, мальчишеской смелостью, с его шутками, с его любовью прокатиться на тройке, устроить пикник, с его порывами ко мне, с его любовью к своему — к нашему — мальчику.

Но рядом народилось, выросло, окрепло и другое чувство. Совсем другое. <…> Это чувство душевного родства, близости и понимания, точно у нас с ним, с тем другим, одна душа. Мы одно в мыслях, в отношениях к жизни, к людям. Он слышит меня без слов, он понимает каждое мое движение. Он так не похож на моего мужа, даже по наружности, не говоря уже о душевном складе. <…> Контрасты! И чувство к обоим уживается в душе, дополняя друг друга. Но разве это может быть, разве это бывает? Вот если бы с одним было одно, с другим другое, или даже одно и то же, но в разное время!.. Почему такая несвобода в единственный раз данной нам жизни? <…>

Считается, что любовь к двум сразу — это же ненормальность. Позор! Разврат! За разгадкой своей души я и иду к Елене Федоровне. Она должна знать. По типу она "холодная женщина" <…> не случайно ее звали "кукушкой". Народила детей от разных мужей (хотя официально была замужем только два раза) и разбросала по свету. Дети — это ненужное последствие того, что составляло центр ее жизни, — любовные переживания, страсти, муки, радости любви. У нее и сейчас роман — последний и мучительный. Он "мальчишка", годами по ней страдал. Она издевалась над ним, иногда снисходила. И вот теперь он собирается жениться на "девчонке"! Задето самолюбие отвергнутой красавицы, задета ревность. Пусть она даже не любит его — этот "мальчишка" был последний "дар жизни"…

<…> Она делится этим со мной. Я горда ее доверием. И со своей стороны именно ей рассказываю все. <…> Разве можно любить двух?

— Конечно, можно! Женское сердце такое сложное! Но вы все равно проверьте себя, Шура, одного вы должны любить больше. Помните, как вы были влюблены в вашего мужа четыре года назад? В этой самой комнате, когда мама требовала, чтобы вы ему отказали, вы уверяли меня, что умрете, если вас за него не выдадут. А теперь…

— Я и сейчас его люблю. Если я с ним расстанусь, я никогда, никогда не найду покоя. Но расстаться с тем, с другим, — вы понимаете, тогда жизнь сразу становится такой пустой, такой холодной. И я буду одинока, да, одинока, даже любя моего черноглазого, милого, любимого Володю. С кем бы из них я ни рассталась, все равно, я знаю, на всю жизнь буду несчастна.

— Ну это, положим, глупости! Это ваш не первый и не последний роман. Вы очень влюбчивая натура, и у вас еще будет немало романов.

— Никогда! — я страстно протестую, я возмущена, оскорблена. — То, что я теперь переживаю, это так глубоко, это на всю жизнь. Мое чувство к А.А. срослось с моей душой, это просто часть меня! Его я никогда не разлюблю, потому что это не просто любовь, это не роман — это нечто гораздо более глубокое, сложное…

Елена Федоровна слушает меня со снисходительной улыбкой.

— Если вас так много связывает с А. А. (Саткевичем. — Б.С.), если это на всю жизнь, чего же вы колеблетесь, зачем тянуть эту муку? Зачем не порвете теперь с мужем? Верьте, это будет и для него легче, к чему изводить себя, его, А.А.?

— Если я уйду от мужа к А.А., счастья не будет. Я буду тосковать по мужу, мучиться. Наши отношения с А.А. совсем из другой области. Поймите: мне оба нужны! Они не исключают, а дополняют друг друга. Почему нельзя все оставить "так"? Почему надо непременно выбирать? Почему надо рвать по живому? Это жестоко. Это несправедливо.

— Вы сами виноваты, Шура, зачем вы все рассказали мужу?

— Как же иначе, ведь было бы бесчестно умолчать.

— Бесчестно? Это слова!.. Разве лучше, что вы все трое мучаетесь теперь? Добро бы еще вы забеременели… Вы гораздо больше влюблены в своего мужа, чем сами сознаете. И для чего создавать целую драму — объяснения, слезы, ревность, разрывы? Если бы вы ничего мужу не говорили, жили бы, как все эти годы, все трое, в близком общении и согласии. И вам было бы хорошо, и они оба были бы довольны. Конечно, А.А. страдал бы, но, уверяю вас, меньше, чем страдает сейчас, хоть вы и говорите, что он неревнив, что он вас чудно понимает, но это кому же не обидно будет, что любимая женщина мечется между мужем и им, как маятник, то туда, то сюда… Погодите, еще лопнет у А. А. терпение, и уйдет он к другой.