Лансель Серж - Ганнибал Страница 45

Битва началась, когда иберийская и галльская конница с левого карфагенского фланга ударила по римским всадникам. Последние держались стойко, но в конце концов не выдержали натиска и бежали. К этому времени успели сойтись пешие войска, завязавшие рукопашный бой. Как и предвидел Ганнибал, его иберы и галлы прогнулись под мощным ударом римской пехоты, «стирая» выпуклость своего построения. Римляне же, влекомые силой собственного порыва, продвинулись так далеко вперед, что оказались как раз между отрядами африканской пехоты, стоявшими, как мы помним, по обе стороны от центра, но несколько глубже. Все, что требовалось от африканцев в этой ситуации, — совершить поворот на 90 градусов и обрушиться на оголившиеся римские фланги. Что они и проделали. Одновременно всадники Гасдрубала, смявшие правое крыло римской конницы, обошли вражеское войско с тыла и обрушились на ее левое крыло, до этого момента стойко сопротивлявшееся натиску нумидийцев, но, оказавшись в тисках, дрогнувшее. Расправившись с вражеской конницей, карфагенские всадники обратили удар на тылы пехоты, и без того запертой в ловушку, образовавшуюся в результате продавливания центра, на чем, собственно, и строил всю тактику сражения Ганнибал, умело подставивший под римский удар самые слабые свои позиции и использовавший преимущество сильных. Победу, таким образом, оплатили своей кровью иберы, но главным образом галлы, потерявшие в этом сражении четыре тысячи человек. Всего же потери пунийской армии составили меньше шести тысяч воинов.

Для римлян битва обернулась сокрушительным поражением. Цифры римских потерь, сообщаемых Полибием (70 тысяч убитых и 10 тысяч пленных) и Титом Ливием (47 тысяч пехотинцев, 2700 всадников, 19 тысяч пленных), как видим, расходятся, но, вероятно, в данном случае ближе к истине римский историк. Его же перу принадлежит холодящее душу описание поля сражения, по которому на следующее утро бродили карфагенские воины, собирая трофеи (XXII, 51, 5–9). Война в те времена велась холодным оружием, если не считать баллист и дротиков, а потому раненые умирали долго и мучительно. Особенные страдания выпали на долю павших от руки нумидийцев, которые в пылу атаки предпочитали орудовать тесаком, подрубая врагам подколенные суставы и мгновенно выводя их из боя. Эти несчастные еще и наутро после битвы продолжали истекать кровью. Страшные потери понесло и высшее римское командование. В бою погибли Гней Сервилий Гемин, консул предыдущего года, и М. Минуций, начальник конницы, в свое время насильно навязанный Фабию Максиму. Остались лежать на поле сражения 29 трибунов, командовавших отдельными войсковыми соединениями, и 80 сенаторов и магистратов в ранге сенаторов, вступивших в армию добровольцами и сражавшихся в общем строю. Сложили свои головы сотни римских всадников — их золотыми кольцами, снятыми с пальцев убитых, наполнили несколько корзин, которые Магон впоследствии увез в Карфаген. Погиб и Эмилий Павел, раненный в самом начале сражения. Рассказ Тита Ливия о его кончине (XXII, 49, 6-11) исполнен такого внутреннего напряжения и душевного накала, которые делают в наших глазах этого в общем-то посредственного историка настоящим большим писателем. Трибун Гней Лентул, пишет Тит Ливий, увидел истекающего кровью консула и поспешил к нему на помощь, намереваясь усадить его к себе на лошадь, однако Эмилий Павел запретил ему терять драгоценное время на спасение его жизни и приказал самому поскорее выбираться из этого побоища, скакать в Рим и передать сенату, чтобы немедленно приступал к укреплению обороны города. Не желая отстаивать свою невиновность и обвинять в поражении второго консула, он предпочел умереть рядом со своими солдатами. Что касается Варрона, то ему вместе с горсткой бойцов удалось спастись и укрыться в Канузии. От всей гигантской армии остались считанные тысячи растерянных и совершенно деморализованных людей.

Была ли реальной перспектива немедленно после победы идти на Рим? Судя по всему, к вечеру 2 августа 216 года начальник карфагенской конницы Магарбал нисколько в этом не сомневался. Своими соображениями он поделился с главнокомандующим, признавшись, что мечтает уже через четыре дня пировать на Капитолии. Ганнибал на это отвечал, что ему «надо подумать». Тогда-то и произнес Магарбал свою знаменитую фразу, в рублено-лаконичной форме выразившую всю его досаду и знакомую нам в изложении Тита Ливия: «Ты умеешь побеждать, Ганнибал, но не умеешь пользоваться победой» (XXII, 51, 2). Далее Тит Ливий добавляет, что колебания, охватившие Ганнибала, бесспорно, спасли город и империю. Он словно предвидел споры будущих историков и заранее соглашался с теми из них, кто считает (см., например, J.-P. Brisson, 1973, pp. 199–200), что судьба мира, наследниками которого мы являемся, висела в тот момент на волоске. Но, как ни прискорбно опровергать героя Эль-Аламейна [77] (см. Bernard Montgomery, 1968, p. 97), полностью солидарного с Магарбалом, приходится напомнить, что обстоятельства, не позволившие Ганнибалу идти на штурм Рима после Тразименской битвы, нисколько не изменились и после победы при Каннах. Да и цель войны, как ее видел карфагенский полководец, лежала для него в совсем иной плоскости. Ведь когда он обращался с речью к пленным римским союзникам, отпуская их на свободу, когда предлагал Риму выкупить из плена своих граждан, он говорил вполне искренне. Он заявлял, что не ведет войны на уничтожение, а сражается за утверждение высокого достоинства (dignitas) своей родины, за признание ее гегемонии (imperium) (Тит Ливий, XXII 58, 3). Очевидно, Ганнибал ждал, что Рим запросит мира, и тогда ему, победителю, удастся изменить в пользу Карфагена унизительные условия договоров 241 (утрата Сицилии и возмещение крупной контрибуции) и 237 (утрата Сардинии) годов (Cl. Nicolet, 1978, р. 620). Как вскоре убедится читатель, стремясь к достижению этой цели, Ганнибал после Канн развернул на юге Италии активную дипломатическую деятельность, воспользовавшись растерянностью, охватившей населявшие эти области народы после поражения, нанесенного им римлянам. И действительно, от Рима в результате его действий отвернулась часть апулийцев, большинство самнитов, луканцев и жителей Бруттия. Вместе с тем, если поход на Рим не являлся целью Ганнибала, ничто не мешало ему оставаться его далекой мечтой. Если верить Титу Ливию, карфагенского полководца еще долго, и в 211 году, когда он подошел к самым стенам города, и в 203 году, когда он покидал Бруттий и возвращался в Африку, не покидали сожаления, что он так и не рискнул бросить вызов судьбе [78].

Глава V. Топтание на месте

Если смотреть на поход Ганнибала с точки зрения исторической перспективы — а именно с точки зрения перспективы, хоть и меньшего масштаба, смотрел на него уже Тит Ливий, — то создается впечатление, что энергия стремительного порыва, всего за два года позволившая ему проделать бросок от Нового Карфагена до Канн, трижды сметая на своем пути могущественнейшую армию, к концу лета 216 года иссякла. Может даже показаться, что его отказ идти на Рим нарушил динамику победного движения. Однако рассуждать так значило бы ошибочно оценивать личность Ганнибала, и без того слишком многими воспринимаемую искаженно, через призму его блестящих военных успехов. Между тем карфагенский полководец, как, впрочем, и многие из его соратников, принадлежал к тому разряду государственных деятелей, для которых война, как метко заметил другой государственный деятель, всегда была лишь продолжением политики другими средствами.

Мы помним, что еще в конце 218 года, едва добравшись до долины По, Ганнибал без всякого сопротивления захватил город Кластидий, который сдал ему комендант крепости, некий Дазий, уроженец Бриндизия. Именно здесь, в областях Южной Италии, Ганнибал сумел привлечь к себе наибольшее количество союзников, проводя политику, смысл которой заключался в том, чтобы представить Карфаген сторонником восстановления былой независимости древних греческих областей — Лукании, Бруттия и Кампании, фактически превращая их в карфагенские протектораты. Если б ему удалось оттеснить Рим к северу от Кампании, отрезав его от важнейших портов на Тирренском море — Путеол и Неаполя, Регия в Мессинском проливе, Брундизия и Тарента на побережье Адриатики, — он существенно облегчил бы себе задачу отвоевания Сицилии. Шестьюдесятью годами раньше Тарент уже пытался бороться с Римом, призвав себе на помощь эпирского царя Пирра. По всей видимости, Ганнибал в подробностях знал историю этой войны, представлявшую для него отнюдь не только теоретический интерес. Известен анекдот о его беседе со Сципионом Африканским в Эфесе в 193 году, когда он был уже изгнанником, анекдот, который наши источники приводят, не скрывая, что он относится скорее к области легенд, чем к истории. Этот анекдот позволяет нам думать, что Ганнибал искренне восхищался Пирром, ставя выше него одного лишь Александра (Тит Ливий, XXXV, 14, 9; Плутарх, «Фламинин», 21, 4). Пирр, утверждал Ганнибал, в совершенстве владел техникой осады городов, в чем карфагенский полководец с ним не только не соперничал, но даже не претендовал на роль его ученика. Но главным его достоинством он считал умение замирять города и народы, в результате чего италики зачастую предпочитали покориться ему, чужеземному царю, чем терпеть владычество Рима, с давних пор утвердившего свое господство на этих землях. Повторить этот успех — вот о чем больше всего мечтал карфагенский военачальник. На самом деле, как мы знаем, этот успех оказался эфемерным, потому что, несмотря на несколько побед, одержанных в первые годы, Пирр так и не осуществил планов объединения под своим скипетром греческих городов и варваров, населявших Южную Италию. Однако Ганнибал, действовавший в отличие от этого гениального авантюриста не в личных интересах, мог надеяться достичь большего, чем Пирр — доблестный воин и благородный «кондотьер», но весьма посредственный политик, как бы ни пытался с этим спорить лучший из его биографов (P. Leveque, 1957, pp. 660–664).