Ганнибал - Лансель Серж Страница 8

Как и следовало ожидать, классические источники, во всяком случае Диодор и Полибий, обходят гробовым молчанием вопрос о спорах, наверняка бушевавших тогда в Карфагене. Но невозможно объяснить простым совпадением тот факт, что как только пунийцы осознали неизбежность потери Сицилии, они тут же принялись расширять свои приграничные африканские владения. В промежутке между 247 (год отправки Гамилькара в Сицилию) и 243 годами Ганнон завоевал город Тевесту (ныне Тебесса), существенно сдвинув юго-восточные границы государства и вплотную приблизив их к южным пределам древних нумидийских царств (S. Lancel, 1992, р. 279). Стремление Карфагена укрепить «тылы» в какой-то мере явилось реакцией на поход Регула, предпринятый в 256–255 годах. И хотя Регул не добился успеха, переполоху в карфагенской метрополии он наделал немало, заставив ее жителей припомнить вторжение Агафокла, случившееся 50 годами раньше (S. Lancel, 1992, pp. 385–387). Вполне вероятно, что «клану» консерваторов именно политика расширения и укрепления африканских рубежей представлялась наилучшим ответом на новый «расклад» взаимоотношений с Римом. В течение следующих 50 лет группировка карфагенского сената, возглавляемая Ганноном, неизменно придерживалась этой точки зрения, которая в конце концов и привела страну к разгрому при Заме.

Так обстояло дело к 241 году, когда Гамилькар возвратился из Сицилии. Он покидал остров с воинскими почестями, предварительно отведя свое войско из Эрика в Лилибей (Полибий, I, 66, 1) и добившись того, что его солдаты, как и воины Гискона — командующего лилибейским плацдармом, — сохранили не только свободу, но и оружие. На долю Гискона выпала тяжкая обязанность обеспечить переправку в Африку 20 тысяч человек. Завершая рассказ о четвертьвековой истории этой войны и перечисляя имена участвовавших в ней вождей, Полибий (I, 64, 6) не смог удержаться, чтобы не заявить, что из всех полководцев «лучшим по уму и доблести следует признать Гамилькара Барку».

Гамилькар Барка и род Баркидов

Как и большинство пунийских имен, имя Гамилькар принадлежит к числу «теофорных»[15], то есть указывает на связь его носителя с божеством семитического пантеона, от которого зависит и чьим покровительством пользуется получивший имя человек. Собственно «Гамилькар» (иногда у латинских авторов встречается более правильная транскрипция «Адмикар») восходит к финикийскому «bdmlqrt», что значит «служитель Мелькарта», великого тирского бога и небесного покровителя финикийской экспансии на Западе. Поэтому неудивительно, что имя Гамилькар встречается в источниках очень часто, свидетельствуя о его широкой распространенности. Самым древним и самым известным нам носителем этого имени, не считая героя настоящего повествования, является Гамилькар, погибший в 480 году до н. э. в битве с греками близ города Гимеры, в Сицилии (S. Lancel, 1992, р. 107).

Из-за обилия одинаковых имен в официальных документах той эпохи было принято указывать имена предков — дабы избежать путаницы. Поэтому на памятных стелах рядом с именем того, кому стела посвящалась, как минимум фигурировало имя его отца, часто — еще и имя деда, а порой, правда, редко, воспроизводилось настоящее генеалогическое древо рода. Но в обыденной жизни люди предпочитали различать носителей одного и того же имени при помощи фамильных имен или прозвищ, напоминающих римские cognomina и agnomina[16]. Так, судя по классическим источникам, у Гамилькара появилось прозвище Барка, восходящее к одному из двух возможных семитических корней. Первый из них означает «благословение» (от него же происходит арабское «Ьагака»), а в нашем случае свидетельствует о том, что Гамилькар, несомненно, обладал редкой харизмой. Вторая, более вероятная, версия связана с семитическим корнем «Ьгк», означающим «вспышка молнии», что тоже прекрасно согласуется с образом этого человека, прославившегося в сицилийской кампании своими стремительными наступательными действиями. Греческий эквивалент того же слова, звучавший как «keraunos» и тоже обозначавший «молнию», стал весьма распространенным добавлением к родовому имени среди представителей военной касты эпигонов[17] Александра Македонского. Но даже если мы примем за справедливую именно вторую версию значения имени Барка, это не даст нам ответа на вопрос, получил ли его наш Гамилькар первым, как cognomen ex virtute[18], а уж затем передал сыновьям, в том числе Ганнибалу, или сам унаследовал его от предков.

С этим вопросом неразрывно связан и еще один, очевидно, не поддающийся решению и касающийся происхождения рода. Наверное, мы не ошибемся, если предположим, что положение, которое занимали Баркиды в Карфагене середины III века, основывалось на достаточно древних корнях. Однако дальше предположений мы заходить не рискнем, хотя такие попытки и предпринимались. Речь идет о весьма смелом толковании нескольких стихов из Силия Италика, видного римского сенатора, занимавшего пост консула в 68 году н. э., то есть в год смерти Нерона, и известностью своей больше обязанного почтительным уважением к памяти Цицерона и Вергилия, чьи бывшие поместья — в Тускуле и близ Неаполя — он выкупил за собственный счет, чем своей громоздкой эпопеей в 17 песнях, озаглавленной «Punica», то есть «Пунические войны». Это сочинение, в вычурно-поэтической форме повторяющее то, что Тит Ливий изложил в прозе в третьей декаде своей «Истории», целиком посвящено истории Второй Пунической войны. В первых строфах эпопеи автор рисует молодого Ганнибала — как мы увидим позже, в полном соответствии с классической традицией, — орудием мести предков. По версии Силия Италика, Ганнибал через «старого Барку» ведет свой род от легендарного Бела. В ту пору, утверждает Силий, когда Дидона, убежав из Тира, бродила по миру в поисках пристанища, пока не основала Карфаген, с ней вместе странствовал и юный сын Бела (Punica, I, 71–73). Очевидно, о существовании Бела автор «Пуники» узнал у своего литературного учителя Вергилия, поскольку именно в «Энеиде» (I, 621) он представлен как отец Дидоны. Таким образом, далекий предок Ганнибала, если верить автору, оказывается братом Дидоны. Искушение Силия Италика связать родственными узами величайшего деятеля истории Карфагена с легендарной основательницей этого государства понять легко. На самом деле во второй четверти VII века до н. э. в Тире действительно правил царь по имени Баал, и нет ничего невозможного в том, что усиливающееся давление ассирийских царей (Ассаргаддона и Ашшурбанипала) на финикийские города привело к массовому изгнанию беженцев с Востока, которые начали селиться в этой африканской колонии, основанной в конце IX века, то есть за полтора столетия до Баала (G. Picard, 1967, р. 18). Так, во всяком случае, свидетельствуют письменные источники. Мало того, ряд открытий, сделанных во время недавних раскопок на территории Карфагена, позволяет еще более сократить временной разрыв между 814 годом как датой, полученной из письменных источников, и первыми материальными свидетельствами существовавшей тогда культуры (S. Lancel, 1992, pp. 44–46). Поэтому весьма популярная в прошлом романтическая конструкция Э. Форрера, в соответствии с которой Карфаген был основан в 666 году двумя дочерьми Баала — Дидоной и Анной, бежавшими из Тира в страхе перед Ашшурбанипалом, должна быть отринута как совершенно не заслуживающая доверия.

Но вернемся к Белу Вергилия (и Силия). Предположение, что древнеримский поэт мог прослышать про тирского царя Баала, фигурирующего исключительно в восточных источниках, выглядит просто несерьезно. Зато значение слова «баал» как формы звательного падежа уважительного обращения к мужчине («господин», «муж»), входившего первой частью в состав имен божеств семитского пантеона, он знал наверняка. Думаем, этого ему вполне хватило, чтобы назвать так легендарного отца Дидоны, тем более что латинская транскрипция пунического термина — Belus — позволяла использовать его и в размере спондея, и в размере трохея, превращая в своего рода «служебное слово» при построении гекзаметров. Так, автор «Энеиды» даже позволил себе роскошь дважды употребить это слово в одном и том же стихе (I, 621). «Язык эпоса — сын гекзаметра», — утверждал Антуан Мейе, и мы должны признать, что это справедливо в том числе и относительно употребления имен собственных. Итак, Силию оставалось лишь «замкнуть» Ганнибалом ветвь почтенного и древнего рода.