Майкл Роуч - Алмазный Огранщик. Система управления бизнесом и жизнью Страница 12

Положение рукоятки настройки намерения на камере определяет, насколько сильным, или глубоким, станет отпечаток. Если вы помогаете сотруднику не потому, что искренне заботитесь о нем, а чтобы его проблемы не отражались на производстве и ваших доходах, то положительный отпечаточек в вашем уме будет почти незаметным. Если вы выручаете его, потому что понимаете, что эта проблема действительно делает его несчастным, то хороший отпечаток выйдет намного сильнее. А уж если вы помогаете ему, осознавая искусственность разделения на «я» и «ты», и то, как рана одного из нас причиняет боль всем, – короче, если вы сознательно решили сразиться нашим общим врагом, человеческим несчастьем, – тогда отпечаток будет самым мощным из всех возможных.

Есть и другие настройки, которые стоит учитывать. Во-первых, это эмоции. Если вы решили надуть своего покупателя, еще и сильно разозлившись на него, то чувство гнева настолько же усилит отрицательный отпечаток в вашем уме.

Далее следует то, что мы называем «идентификация». Если вы обманули покупателя по ошибке, например неправильно прочитав цену на экране компьютера, то соответствующий отрицательный след будет намного слабее, чем если вы ясно понимали бы, что называете неверную цену.

Условия, или обстоятельства, которые окружают субъект, по отношению к которому вы совершаете действие, также играют важную роль в определении того, насколько сильным будет отпечаток.

После двух-трех лет работы в бизнесе по купле-продаже больших пакетов с полированными алмазами я решил, что смогу оценивать алмазы лучше, если буду понимать, как их гранят. И вот я стал стучаться в двери маленьких укромных гранильных мастерских – это вам не алмазные лоточники с 47-й улицы, – пытаясь найти себе учителя.

Я разыскал одного из самых известных огранщиков; насколько помню, он в то время работал над одним из самых больших ограненных алмазов в мире, «фантазийным» камнем канареечного цвета весом свыше 400 карат, который был куплен ювелирной сетью Zales. Он сказал, что иногда я могу приходить к нему и смотреть, но так и не сдержал слова. (Кстати, «фантазийными» называются алмазы природной окраски – ярко-желтые, бурые или голубые, как, например, алмаз Хоупа.)

Я провел несколько дней с группой южноафриканских огранщикове, но там было слишком шумно. Проблема была еще и в том, что мне нужно было найти того, кто мог учить меня довольно-таки поздно, буквально по ночам, потому что мы по-прежнему вкалывали на износ, поднимая бизнес в «Андин». Так я и столкнулся с Сэмом Шмюловым.

Шмюль, как мы его называли, был еще одним настоящим джентльменом в алмазном деле. Его жена Рэчел была моей правой рукой в «Андин» и чуть ли не главной причиной успешной работы нашего отдела. Шмюль согласился обучать меня по ночам и по воскресеньям: многие алмазные дилеры в Нью-Йорке являются ортодоксальными иудеями, которые чтят шаббат – субботу, и никого из верующих на 47-й улице не заставляют работать в этот день.

Переступив порог гранильной мастерской в первый раз, я почувствовал себя как Данте, которого Вергилий водит по кругам ада. Шмюль буквально за руку протащил меня через дверь, затерявшуюся между двумя облицованными мрамором небоскребами на улице (ясное дело, Сорок седьмой) к маленькому лифту. Тот еле поднял нас примерно на десятый этаж и с облегчением выпустил в едва освещенный узкий коридорчик с узкими же дверями по обеим сторонам. Каждая из этих дверей представляла дикое сочетание лупящейся краски и внушительных, сверкающих новизной, экзотических замков и засовов. Большую часть дверей украшало пять-шесть дешевых рукописных табличек; позже я узнал, что это были различные «псевдонимы», под которыми могло работать какое-нибудь предприятие скромного алмазного торговца с именем типа Бенни Аштар, численностью в один человек.

«МЕЖДУНАРОДНАЯ АЛМАЗНАЯ КОРПОРАЦИЯ АШТАР»

(небольшая обувная коробка, наполненная странными алмазами, которые он огранил за последние месяцы, вместе с несколькими совершенно безобразными непродаваемыми камнями, которые кто-то оставил ему много лет назад в уплату безнадежного долга)

«ВСЕМИРНАЯ КОМПАНИЯ ПО ПРОИЗВОДСТВУ ЮВЕЛИРНЫХ ИЗДЕЛИЙ БЕН-АШ»

(несколько непарных сережек, которые он однажды сваял из своих камней, прослышав, чmo на изготовлении ювелирных украшений можно заработать намного больше и гораздо легче, чем на алмазах, но так и не смог продать ни одной)

«МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ ПО ОГРАНКЕ И РЕМОНТУ АЛМАЗОВ СИМЗЕВ»

(реальное предприятие, состоящее из единственного стола с алмазным гранильным кругом, название которого обязательно включает имена его детей Симона и Зе’евы, хотя все упорно продолжают называть его «Гранильная мастерская Бенни»)

«РЕДКИЕ И ЭКЗОТИЧЕСКИЕ КАМНИ БЕНДЖАМЕН ЛИМИТЕД»

(два кило «розового льда» – кирпичиков искусственного циркония, которые его уговорили купить еще в 1993 году, когда они были в моде в течение полугода, но Бенни попридержал их на семь месяцев в надежде, что цена будет продолжать расти, а теперь его страховой агент недоволен тем, чmo пакет занимает слишком много места в его сейфе, и считает, что его надо просто выбросить)

По мере того как мы продвигаемся по этому странному коридорчику, все громче и громче слышно высокое комариное пение, как будто подходишь к огромной пещере, в которой, запертые как в ловушке, тучами вьются миллионы этих тварей. Перед нами дверь: серая громадина из закаленной стали, без номера и вообще без каких-либо табличек. Высоко над дверью, под самым потолком, на нас нацелен пятачок видеокамеры.

Шмюль нажимает на кнопку звонка, и мы ждем.

Никакой реакции.

Он нажимает еще и еще, и наконец из-за двери раздается крик: «И хто уже там?».

Камера-то, ясное дело, как всегда, не работает – ни у кого нет ни времени, ни желания ее чинить.

«Шмюль!» – «Таки о’кей». – И вы слышите, как отпираются бесчисленные замки, щеколды, запоры, цепочки, задвижки, крючки, защелки, засовы, – наконец дверь со скрипом открывается.

Шум вырывается наружу, влетает вам в уши, заполняет голову. Такое ощущение, что получасовую какофонию прогулки по нью-йоркской улице – визг тормозов, завывание клаксонов, грохот отбойных молотков – упаковали в несколько мгновений. Шмюль невозмутимо проходит пристальным взглядом хозяина мастерской – «Вэй, все в ажуре, он со мной» – и тащит меня через «западню» (которая тоже сломана) в саму мастерскую.

Одна-две головы на границе, за которой начинается уже просто сплошной шум, поднимаются и, оценив ситуацию – вроде не ограбление и не покупатель, – сразу опускаются обратно, спеша удостовериться, что алмаз едва ли в микрон не сошлифовался на нет, пока они отвлеклись.

Комнату перегораживает с пяток длинных и узких, как ребра, столов. На каждом столе помещается три-четыре вращающихся металлических круга, и перед каждым кругом сидит на высоком стуле огранщик, склонившись над своим камнем. Места располагаются с обеих сторон для экономии ценнейшего офисного метража – чуть ли не самой дорогой недвижимости в мире, поэтому одного огранщика отделяет от другого, сидящего наискосок, всего несколько футов. Проводя на стуле от десяти до четырнадцати часов, вы видите только лица парней наискосок, – хорошо еще, если с ними есть о чем поговорить.

Такого освещения, как на алмазном производстве, нет больше нигде. Когда коричневатая оболочка необработанного алмаза обдирается до получения прозрачной зеркальной грани, мельчайшие частицы откалываются и смешиваются с очищенным маслом на поверхности металлического гранильного круга. Из-за невероятно высокой скорости круга крошечные песчинки прозрачной алмазной пыли и капли масла разлетаются по воздуху, и эта липкая дрянь летит на ближайшую стену или на вашего коллегу, где и оседает.

Поэтому здесь каждый дюйм серый, тускло-серый. В серой-серой комнате с серыми-серыми стенами и полом сидят серые-серые огранщики в серых-серых рубашках, брюках и ботинках, с серыми-серыми руками и серыми-серыми лицами. И даже окна здесь серые. Можно забраться на тысячу футов под землю или на сороковой этаж сверкающего снаружи стеклом нью-йоркского небоскреба (где полно алмазных цехов), но так и не увидеть отличия подземного освещения от серой мглы, пробивающейся через окна. Не перестаю изумляться, как эти мрачные преисподние порождают на свет изысканные ювелирные камни. Это все равно что смотреть на розовый лотос в пруду возле нашего монастыря в Индии, который вырастает из единственной почвы, дарующей ему жизнь, – смеси ила и глины. Буддисты обожают эту метафору – Можем ли мы быть как лотос? Можем ли и мы расцветать, поглощая боль и неустроенность жизни, можем ли использовать ее несовершенство, чтобы стать одной из редчайших драгоценностей мира – истинно сострадательной личностью?