Коллектив авторов - Лев Толстой в зеркале психологии Страница 12

«Род человеческий можно разделять на множество отделов — на богатых и бедных, на добрых и злых, на военных и статских, на умных и глупых и т. д., и т. д., но у каждого человека есть непременно свое любимое главное подразделение, под которое он бессознательно подводит каждое новое лицо. Мое любимое и главное подразделение людей в то время, о котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas3. Второй род подразделялся еще на людей собственно не comme il faut и простой народ. Людей comme il faut я уважал и считал достойными иметь со мной равные отношения; вторых — притворялся, что презираю, но, в сущности, ненавидел их, питая к ним какое-то оскорбленное чувство личности; третьи для меня не существовали — я их презирал совершенно. Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. Второе условие comme il faut были ногти — длинные, отчищенные и чистые; третье было умение кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки».

– Странное представление.

– Странно то, что ему, имевшему положительную неспособность к comme il faut, до такой степени привилось это понятие. А может быть, именно оно так сильно вросло в него оттого, что ему стоило огромного труда, чтобы приобрести это comme il faut. Главное зло состояло в том убеждении, что comme il faut есть самостоятельное положение в обществе. Человеку не нужно стараться быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut. Достигнув этого положения, он уж исполняет свое назначение и даже становится выше большей части людей.

– А как же тогда ему следовать требованиям общества?

– Должен быть тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.

– Как влияет литература на формирование идеалов?

– По-разному. Например, для Николая Иртеньева чтение французских романов, которых много привез с собой Володя, было частым занятием. Все самые неестественные лица и события были для него так же живы, как действительность. Он не только не смел заподозрить автора во лжи, но сам автор не существовал для него, а из печатной книги сами собой являлись перед ним живые, действительные люди и события. Если он нигде не встречал лиц, похожих на те, про которых читал, то ни секунды не сомневался в том, что они будут. Он находил в себе все описываемые страсти и сходство со всеми характерами, и с героями, и со злодеями каждого романа, как мнительный человек находит в себе признаки всех возможных болезней, читая медицинскую книгу. Но книги должны учить, как правильно жить.

– Что можно считать антиидеалом?

– Праздность. Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность – было условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над человеком. И не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Если бы мог человек найти состояние, в котором бы он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла, и будет состоять, главная привлекательность военной службы.

– Будет ли человек счастлив, следуя идеалу? Мы опять возвращаемся к проблеме счастья.

– Вечная тема. Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым.

– Почему?

– Потому что есть счастье как удовольствие и счастье как добро, благо. Счастье как удовольствие может олицетворяться даже круглым маленьким колечком табачного дыма. Счастье как благо состоит в наслаждении делать добро, и это есть единственное верное счастье жизни.

– А возможно и то, и другое одновременно?

– Возможно, но на короткое время, когда человек бывает на высшей ступени счастья. Тогда он делается вполне добр и хорош, и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

– Связано ли счастье с достижением желаемого?

– Нет. Например, Вронский, несмотря на полное осуществление того, чего он желал так долго, не был вполне счастлив. Он скоро почувствовал, что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастья, которой он ожидал. Это осуществление показало ему ту вечную ошибку, которую делают люди, представляя себе счастье осуществлением желания. Первое время после того, как он соединился с Анной и надел штатское платье, он почувствовал всю прелесть свободы вообще, которой он не знал прежде, и свободы любви, и был доволен, но недолго. Он скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный каприз, принимая его за желание и цель. Шестнадцать часов дня надо было занять чем-нибудь, так как они жили за границей на совершенной свободе, вне того круга условий общественной жизни, который занимал время в Петербурге!

– Может быть, это связано с отсутствием четких правил в жизни?

– У Вронского был четкий свод правил, определяющих все, что должно и не должно делать. Свод этих правил обнимал очень малый круг условий, но зато правила были несомненны, и Вронский, никогда не выходя из этого круга, ни на минуту не колебался в исполнении того, что должно. Правила эти определяли, что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, что лгать не надо мужчинам, но женщинам можно, что обманывать нельзя никого, но мужа можно, что нельзя прощать оскорблений, и можно оскорблять и так далее. Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову.

– Мечты о будущем и их воплощение различаются?

– Разумеется. Например, когда Левин был женат третий месяц, он был счастлив, но совсем не так, как ожидал. На каждом шагу он находил разочарование в прежних мечтах и новое неожиданное очарование. Левин был счастлив, но, вступив в семейную жизнь, он на каждом шагу видел, что это было совсем не то, что он воображал. На каждом шагу он испытывал то, что испытал бы человек, любовавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, надо еще соображать, ни на минуту не забывая, куда плыть, что под ногами вода и надо грести, и что непривычным рукам больно. Только смотреть на это легко, а делать это хоть и радостно, но очень трудно.

– Может быть, все просто: не будет несчастий – человек станет счастливым, как говорил князь Андрей?

– Потом этого становится мало. Вначале князь Андрей полагал, что единственно возможное счастье – есть счастье животное. Но когда он простил Наташу, у него появилось новое счастье, и это счастье, как он чувствовал, имело что-то такое общее с Евангелием.

– Есть ли какое-то ощутимое средство стать счастливее в нужный момент?

– Есть. Труд. Например, уже не раз испытав с пользой известное ему средство заглушать свою досаду и все, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин употреблял это средство. Когда он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, то слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать.

– Счастье – вне или внутри человека?

– Человек сотворен для счастья, счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей. Все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка. На свете нет ничего страшного. Как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Есть граница страданий и граница свободы, и эта граница очень близка. Человек, который страдал от того, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, засыпая на голой, сырой земле.

– Возможно ли счастье в браке?

– Сложный вопрос. С одной стороны, любовь мужчины к женщине по преимуществу плотская, и в этом плане она препятствует самосовершенствованию мужчины. С другой стороны, если безбрачие лучше брака, то очевидно, что люди должны делать то, что лучше. Однако если люди сделают это, то род человеческий прекратится, и потому не может быть идеалом рода человеческого уничтожение его.

– Говорят: «Если люди достигнут идеала полного целомудрия, то они уничтожатся, и потому идеал этот не верен».