Валентин Бадрак - Как достичь успеха и стать лидером Страница 13

Чуткость и тонкость этого писателя сразили Камю и сделали почитателем Жида до конца своих дней. Университетские годы были посвящены осознанному изучению философии. И все-таки он признавался, что университет явился необходимостью, ибо книги пишутся на основе переживаний, а не знаний.

Казалось бы, система обучения создателя первого вертолета Игоря Сикорского близка к классической. Ключ к пониманию великой личности в том, что Сикорский действовал по велению сердца, делал именно то, что требовал внутренний голос. Например, он поступил в Петербургское морское училище, чтобы стать кадровым офицером, но из-за интереса к технике, вытеснившего все остальные желания, решительно уволился со службы. В то время просто не существовало летных учебных заведений, и он отправился для получения знаний в техническую школу во Францию. Но через несколько месяцев вернулся в Киев, чтобы приобрести и углубить общие знания в Политехническом институте. Как истый практик он старался тут же применять полученные знания. Дома он устроил мастерскую, настоящий прообраз конструкторского бюро. Один академический год убедил Сикорского в том, что абстрактные науки и тайны математики мало помогут ему в реализации его идеи, потому он сделал ставку на собственные усилия в своей мастерской. И вскоре великий украинец добился отрыва от земли колес винтокрылой машины – принципиально нового летательного аппарата, в пользу создания которого он отказался от классического образования.

Вот что сообщает о системе обучения знаменитого немецкого композитора Рихарда Вагнера Кенигсберг: «В школу почти не ходил, занимался плохо, на уроках тайком читал «Фауста» Гёте и размышлял, какой это прекрасный материал для оперы… Он самостоятельно, без помощи учителей, изучил теорию композиции… Не надеясь благополучно закончить школу, Вагнер перешел в другую, но, не доучившись и в ней, поступил в 1831 году вольнослушателем в Лейпцигский университет». При этом он уже имел ворох грандиозных идей, был одержим созданием музыкальных шедевров и свято верил в собственную исключительность, в данное Господом призвание.

Биограф Николая Гоголя Вересаев утверждал, что будущий знаменитый писатель по выпуску из гимназии «не знал спряжений глаголов ни на одном языке», «особенно плох был Гоголь по языкам», «вообще Гоголь был самая обыкновенная посредственность». Невероятно замкнутый, всегда неряшливый, страдающий, по определению Дмитрия Мережковского, «щегольством дурного вкуса». Но движимый мыслью о своей гениальности, которую внушила ему мать, Гоголь обучался на ходу, будучи необыкновенно наблюдательным и обладая желанием блистать во что бы то ни стало. Гоголь (по словам Аксакова — «добыча сатанинской гордости») на самом деле являлся на редкость целеустремленным и одержимым человеком. С одной стороны, он не любил учиться и «остался всю жизнь недоучкой», но вместе с тем он по крупицам собирал материалы для своих книг, в письмах вопрошая мать о различных мелочах в одежде, быте, традициях малороссов. Он был настолько неряшлив, что в школьные годы одноклассники брезговали подать ему руку. Но, до безрассудства преданный работе, тщательно вынашивал в голове противоречивые образы, которые выверял до мелких деталей. Он мог прямо в питейном заведении «завестись» и писать несколько часов подряд. Василий Розанов говорил, что Гоголя «трясло, как деревню на вулкане». Но происходило это как раз потому, что он обладал главной способностью – видеть суть вещей.

Несколько иная образовательная линия у Иосифа Бродского, одного из наиболее ярких поэтов XX века, родившегося в условиях тоталитарного режима СССР. «Как полагалось, Бродский пошел в школу семи лет, в 1947 году, но бросил учение уже в 1955-м. Советская школа никогда не была нацелена на образование в точном смысле этого слова, а то был едва не худший период в ее истории», – небезосновательно сообщает Лев Лосев, автор колоритной биографии поэта. А вот поиск Бродским реально необходимых знаний заслуживает особого внимания. Во-первых, в раннем возрасте он осознанно выбирал такие виды работ, которые бы дали ему многогранные впечатления о людях, о человеческой породе и природе вещей. «Я начал работать с пятнадцати лет. Мне все было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни, о людях», – сказал он на суде. Во-вторых, он, конечно же, поглощал, проглатывал, переваривал громадное количество книг, особенно важны были запретные тома, больше всего ценились запрещенные знания. Будущий мастер стихосложения совершал невероятные поступки, столь же исполненные воли и напора, сколь и парадоксальные. «Ради чтения Камю и Кафки» Бродский выучил польский язык, поведал биограф. «Наверное, половину современной западной литературы я прочитал по-польски», – слышим голос самого поэта. Он читал с четырех лет, и хотя школа отвратила его от Толстого и Чехова, место любимых писателей заняли Достоевский и Тургенев, а чтения пушкинского «Евгения Онегина» в лицах были едва ли не единственными положительными воспоминаниями о школе. А затем – чем более гонимыми, заклейменными были авторы, тем больше усилий прилагалось для добычи их произведений. В ход шло все: фотокопии, машинописные перепечатки, а затертые до дыр листы становились особой ценностью. Потом было знакомство с польской поэзией, затем желание писать самому и общаться в определенных социальных кругах, обмениваться мнениями и информацией. Не менее важно то, что он пребывал в поиске всегда, ни на секунду не останавливаясь, ни на миг не прекращая впитывать все, что преподносило ему противоречивое бытие. Бродский с нескрываемым уважением относился к истинным мастерам слова, например, перечитал едва ли не всего Набокова. Но этот слишком обширный, панорамный, синтетический подход позволял ему с невиданным нахальством судить о ком угодно, хоть о самом Господе Боге. Но это объясняется весьма просто: он всегда имел свое собственное мнение в отношении тех вещей, о которых судил.

Расширение внутреннего мира самоучки-интроверта Бродского проходило в поглощении находящейся повсюду информации. Пожалуй, трудно отыскать еще хотя бы один такой пример, когда информация так осознанно извлекалась бы из окружающей среды и так рачительно перерабатывалась в голове. В значительной степени способствуют пониманию феномена столь широкоформатной личности несколько откровений писателя, которые представляют огромный диапазон его познавательных впечатлений: «Если кто-то и извлек выгоду из войны, то это мы – ее дети. Помимо того, что мы выжили, мы приобрели богатый материал для романтических фантазий. […] Едва ли что-либо мне нравилось в жизни больше, чем те гладко выбритые адмиралы в анфас и в профиль – в золоченых рамах, которые неясно вырисовывались сквозь лес мачт на моделях судов, стремящихся к натуральной величине […] Надо сказать, что из этих фасадов и портиков – классических, в стиле модерн, эклектических, с их колоннами, пилястрами, лепными головами мифических животных и людей – из их орнаментов и кариатид, подпирающих балконы, из торсов в нишах подъездов я узнал об истории нашего мира больше, чем впоследствии из любой книги».

Даже дисгармоничная, поверхностная и крайне невежественная Мэрилин Монро умела по необходимости работать над собой много и тщательно. В один из таких кратковременных жизненных периодов она залпом беспорядочно усвоила громадное количество книг; позже она познакомилась с творчеством Толстого и Достоевского. Кроме того, Норма Джин встала на сложный и шероховатый путь самостоятельной коррекции личности. Среди областей науки и искусства, которые она начала активно осваивать, были не только основы театрального мастерства, но и литература, психология и история, визаж и элементы риторики, музыка и мировая культура.

Даже когда создается впечатление, что тот или иной титан породил и реализовал великую идею, основываясь на интуиции, случайном озарении или снисхождении Всевышнего, не стоит верить поверхностным впечатлениям. Выдающееся всегда будет оставаться героическим и упорным синтезом гигантских пластов знаний, итогом скрытой от поверхностного взгляда переработки бесчисленных тонн информации, результатом часто сугубо индивидуального подхода к анализу мироздания. Тут уместно вспомнить занимательную историю о Родене, который создал на редкость оригинальные и вместе с тем вызывающие ваяния Гюго и Бальзака. Отчаянно ругавшие мастера критики не могли постичь, отчего со временем эти скандальные работы приобрели оттенок величия. Но более глубокое исследование деятельности скульптора свидетельствует о том, что его работы были не просто плодом воображения, а продуктом приобретенных, подверженных глубокому анализу знаний. Чтобы создать скульптурные фигуры французских писателей, неутомимый ваятель бесконечно перечитывал их произведения и даже ездил в город, где родился Бальзак. К знаниям он подходил с осознанным чувством необходимости: «Искусство – не что иное, как чувство. Но без знаний объемов, пропорций, цвета и без искусной кисти всякое живое чувство будет парализовано». Каждый отдельный случай вживания в образ был связан у него с ясным представлением деталей, присущих этому образу; а это возможно лишь при тщательной работе аналитическим щупом.