Александр Лоуэн - Любовь и оргазм Страница 14

Родительские клетки, исторгнувшие половые клетки из своего тела, на этом заканчивают свою жизнь. Они прекращают движение, падают на дно и умирают. Как заметил один зоолог, это «первое явление смерти в царстве живых, и совершается оно ради секса». Невольно встает вопрос: а стоит ли приобретение такой цены?

Вольвокс умирает естественной смертью: он доходит до конца жизненного пути и прекращает свое существование. Поскольку его жизнь ограничена во времени и в пространстве, то она неповторима, а сам он, по этой же причине, может считаться индивидуальным существом. Однако было бы ошибкой полагать, что смерть – это цена, которую организм платит за секс. Пожалуй, правильно будет сказать, что смерть выходит на сцену жизни из-за одной кулисы, а сексуальность – из-за другой, а процесс, выводящий их на сцену, – это сама жизнь, создающая индивидуальность. Так, со смертью Вольвокса его потомство продолжает явление жизни; поэтому жизнь бессмертна, только индивидуальность смертна. Так что смерть – это цена, которую мы платим за индивидуальность, а секс – это средство развития и сохранения индивидуальности.

Смерть связана с утратой сексуального чувства – «либидо». Пока в процессе жизни продолжает вырабатываться избыточная энергия, обеспечивающая побуждение к сексуальной функции, естественная смерть не происходит. Если же в конце сексуальной жизни наступает смерть – то это потому, что организм не может давать достаточно энергии для поддержания своих жизненных функций. Можно сказать, что сексуальность – это переживание, способствующее жизни индивидуальности и существованию вида. Она обеспечивает физическое обновление и психологическое возрождение, подобные эффекту обновления, порождаемому конъюгацией у простейших. Не зря один американский индеец, проживший 104 года, так ответил на вопрос о причинах своего долголетия: «Побольше тяжелой физической работы, и не терять интереса к женщинам!» Своего последнего ребенка он заимел в возрасте 91 года.

В широком смысле, смерть – это результат неспособности организма поддерживать и приводить в движение индивидуальную структуру, созданную жизнью. Большой возраст характеризуется утратой гибкости и упругости. Жизненные переживания сказываются на состоянии тканей организма, уменьшается их подвижность и сокращается приток энергии. Это хорошо видно на примере дерева, вырастающего от саженца до деревца, а потом и до гиганта леса. С каждым годом увеличивается его общая масса, но уменьшается подвижность и плотность жизненных сил. Так возраст приближает старость и увеличивает ригидность. Чтобы оценить этот простой факт, достаточно сравнить тело молодого человека и старика. Смерть – это «ригор мортис» – «неживая структура», т. е. структура, лишенная энергии.

Итак, мы умираем, потому что мы индивидуальны, а индивидуальны мы потому, что обладаем развитой и неповторимой стойкой структурой, сохраняющей свое функционирование на всем протяжении существования организма. Сексуальность помогает нам сохранять это непрерывное функционирование, поскольку она обращает вспять процесс индивидуализации. Сливаясь с другим существом во время полового акта, мы утрачиваем ощущение себя, для того, чтобы через переживания возродиться и обновиться как индивидуальность. Сексуальность – антитезис структурности; она воспринимается как расплавление, перетекание и слияние. Она возвращает нас к истокам нашего существования, к той единственной клетке, от которой мы произошли.

Можно по-разному рассматривать описанные отношения. Так, Норман Браун в работе «Жизнь против смерти» утверждает, что индивидуальность возникает как результат смерти; при этом он исходит из концепции Фрейда об инстинкте смерти (которую, впрочем, довольно трудно понять). Взгляды Брауна противоречивы. Так, он говорит: «Если смерть придает жизни индивидуальность, и если человек – это организм, подавляющий старость, то человеческий организм подавляет собственную индивидуальность». Между тем понятно, что смерть – это «великий уравнитель», приводящий все индивидуальности к их общему знаменателю – к праху. Знание о смерти возвышает представление об индивидуальности, а страх смерти подавляет индивидуальность. Если человек – это организм, подавляющий свою сексуальность, то он угнетает свою индивидуальность и увеличивает свой страх перед смертью.

Тесную связь секса и смерти, свойственную некоторым животным, можно понять, если рассматривать и секс, и структуру как выражение базовой жизненной силы организма. Например, трутень (мужская особь у пчел), спаривающийся с пчелиной маткой, погибает сразу после спаривания. Можно подумать, что его жизнь тратится на половой акт, но и другие трутни ненадолго его переживают. Их жизненный срок ограничен одним сезоном; спариваются они, или нет, их время проходит. Другой пример вида, жизнь которого ограничивается одним спариванием: лосось, который, став взрослым, направляется к месту нереста и умирает вскоре после метания икры. Эти животные умирают не ради секса; напротив, они живут ради него. Секс означает для них зрелость и конец собственного существования. Однако у других животных жизненный цикл содержит много брачных сезонов, и каждое спаривание представляет для них не частичную смерть, а обновление. Вопреки утверждению Бриджит Брофи, я не думаю, что всякий раз, порождая ребенка, мы сами частично умираем; наоборот, рождение ребенка – это новое побуждение к жизни, форсирующее выработку энергии.

Все же существует связь между сексом и смертью, присущая только людям. Отречение от собственного «Я», связанное с оргазмом, можно приравнять к смерти, если личность исчерпывается собственным «Я». Брофи смотрит на оргазм как на «временную кастрацию», как на «маленькую смерть». Но если это так, то можно и к потере эрекции, наступающей после полового акта, отнестись как к смерти, если, опять же, отождествить личность с пенисом. Еще одно высказывание из этого же ряда принадлежит Г Р. Тэйлору: «Сексуальное опустошение – это малая смерть, а женщина всегда является, в определенном смысле, „кастратором“ мужчины. Можно и согласиться с тем, что в основе боязни секса лежит страх смерти, но отождествление секса и смерти на основе общности этих страхов берет свое начало в развитии сознания, т. е. в том, что психоаналитики называют „Эго“ – собственное „Я“. Ни одно животное не проявляет противоречивого отношения к сексуальности, свойственного невротическому человеческому существу. Есть ли ключ к пониманию такой противоречивости?

Приоткрыть тайну помогает рассказ о сотворении человека (содержащийся в Библии), повествующий о его грехопадении. Существует два варианта этой истории. В первой главе говорится так: «Господь создал их, мужчину и женщину, по своему образу и подобию». Здесь оба пола являются на сцену одновременно, сопровождаемые напутствием: «Плодитесь и размножайтесь!» Во второй главе говорится, что Бог первым создал мужчину, а потом, чтобы дать ему компаньона и помощника, создал и женщину, взяв для этого ребро у мужчины. Провозглашение первоочередности появления мужчины говорит о его превосходстве. Но здесь содержится и указание на изначальную бисексуальность природы жизни, т. е. на наличие двуполости, имевшее место до осуществления половой дифференциации. В этом рассказе нет никакого намека на неудовольствие Бога фактом сексуальности. Адам и Ева жили в Райском саду в блаженстве и неведении, не зная, что это Рай, пока Змей не подговорил Еву отведать плод с запретного дерева. Дальше говорится, что Адам и Ева, съев плод с Древа познания, «прозрели и поняли, что они наги; тогда они сделали себе передники, скрепив для этого фиговые листья». Итак, до случая неповиновения Адама «мужчина и его жена были наги и не стыдились этого». После акта познания Адам спрятался от Бога, оправдывая это так: «Я испугался, потому что был наг». Вопрос Бога дает ключ к пониманию мифа: «Но кто сказал тебе, что ты наг? Пробовал ли ты плоды с дерева, которые я запретил тебе есть?»

Здесь подчеркивается, что знание, полученное Адамом и Евой в результате поедания плодов, было знанием о собственной наготе. Это кажется таким незначительным приобретением в сравнении с тяжестью наказания, назначенного Богом! Разве не странно, что до грехопадения Адам и Ева не видели своей наготы? И как мог человек стать подобным Богу («Смотрите, человек стал, как мы, познав добро и зло!»), если все, чему научился Адам, заключалось лишь в знании очевидного факта своей наготы? Какова же связь между наготой и добром и злом?

Рассказ гласит, что «глаза их открылись, и они поняли, что они наги», т. е. подчеркнуто, что знание получено в результате наблюдения; Адам увидел свое тело и понял значение наготы. В его прежнем состоянии блаженства и неведения отношение Адама к своему телу было подобно отношению животного, поскольку он не думал о нем, как об объекте наблюдения. Он был един со своим телом и с природой, т. е. он был животным, и не знал различий, существующих между добром и злом, между мужским и женским, между «Я» и «мне». Различия существовали, и он действовал в соответствии с ними, но так, как это делают животные – по инстинкту, а не сознательно. Он не стал «человеком разумным» («Гомо сапиенс») до тех пор, пока не начал сознавать свое тело и свою наготу.