Дэйв Пельцер - Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство Страница 16

Глава 7

Молитва

За месяц до того, как пойти в пятый класс, я окончательно разочаровался в Боге.

Когда я сидел в гараже или читал сам себе вслух в полумраке родительской спальни, я все отчетливей понимал, что ничего не изменится в моей жизни. Разве справедливый Бог бросил бы меня на произвол судьбы? Получается, что я действительно никому не нужен, и отчаянная борьба за выживание — единственный выход.

К тому времени, как я решил, что Бога нет, я научился полностью ограждать себя от физической боли. Мама могла бить меня сколько угодно — с таким же успехом она могла вымещать свою злобу на резиновой кукле. Внутри меня осталось лишь два чувства: страх и ярость. Но внешне я походил на робота, едва ли способного на какие-то эмоции; я проявлял их лишь в тех случаях, когда это могло понравиться ведьме. Я сдерживал слезы и запрещал себе плакать: я не хотел, чтобы она радовалась моему поражению.

Я больше не видел снов по ночам и не позволял воображению просыпаться днем. Ушли в прошлое яркие картины того, как я взмываю ввысь и улетаю из проклятого дома в синем костюме Супермена. Когда я укладывался спать, мою душу поглощала черная пустота. По утрам я больше не чувствовал себя бодрым: я просыпался таким же усталым, как и накануне, и говорил себе, что мне осталось жить на день меньше. Я исполнял свои обязанности по хозяйству, и постоянный страх уже не мешал мне — он стал неотъемлемой частью моей души. Поскольку в моей жизни больше не было снов и грез, слова «надежда» и «вера» я воспринимал как бессмысленный набор букв, поскольку они существовали только в сказках.

Когда мама снисходила до того, чтобы покормить меня, я набрасывался на еду, как бездомный пес, и только рычал в ответ на мамины замечания. Я торопливо заглатывал куски, не думая о том, как это выглядит со стороны. Опускаться ниже было просто некуда. Однажды в субботу, когда я мыл посуду после завтрака, мама положила несколько недоеденных блинов в собачью миску. Ее откормленные питомцы потыкались в них носом, послюнявили, но особого интереса не проявили и отправились спать. Позже, когда мне потребовалось положить несколько кастрюль и сковородок на нижнюю полку, я встал на четвереньки над собачьей миской и доел остатки блинов. От них пахло псиной, но меня это нисколько не смущало. Я прекрасно понимал: если ведьма увидит, как я краду принадлежащее ее «собачкам», мне придется несладко. Но я должен был добывать еду любыми способами, потому что хотел выжить.

Внутри у меня все словно замерзло — до такой степени я ненавидел этот мир. Я даже солнце презирал, поскольку знал, что мне никогда больше не разрешат поиграть в его теплых лучах. Я дрожал от злости, если слышал, как снаружи смеются дети. Желудок связывался в узел, стоило мне почувствовать запах еды, ведь она обязательно достанется кому угодно, только не мне. Я хотел взбунтоваться и выплеснуть свою ярость каждый раз, когда меня звали наверх, чтобы исполнять обязанности семейного раба и прибирать за этими уродами.

Я ненавидел маму и всем сердцем желал ей смерти. Но еще я хотел, чтобы она прочувствовала всю глубину моей многолетней боли и одиночества перед тем, как умрет. Все эти годы я неустанно молил Бога о помощи, но Он ответил мне только раз. Когда мне было пять или шесть лет, мама гоняла меня пинками по всему дому. Вечером, перед тем как лечь спать, я встал на колени и начал молиться. Я просил Бога, чтобы мама заболела и не смогла меня больше бить. Я молился, изо всех сил сосредоточившись на своем желании, так долго, что у меня даже голова разболелась. На следующее утро я, к своему удивлению, обнаружил, что маме действительно нездоровится. Она весь день пролежала на диване, почти не двигаясь. Папа был на работе, и мы с братьями ухаживали за ней, будто мы были врачами, а она — пациенткой.

Шли годы, мама била меня все сильнее, а я думал о том, сколько ей лет, и пытался вычислить, когда она умрет. Я мечтал о том счастливом дне, когда ее душу заберут в ад, — только тогда я наконец освобожусь.

А еще я ненавидел отца. Он прекрасно видел, как мне живется, но у него не хватало смелости спасти меня, хотя он столько раз обещал. Но потом, когда я решил проанализировать наши отношения с отцом, я понял, что он считал меня частью проблемы. Думаю, в его представлении я был предателем. Когда ведьма ругалась с папой, она часто вовлекала меня в скандал. Мама выдергивала меня из гаража или отрывала от хозяйственных дел и требовала, чтобы я повторял все слова, которыми папа обзывал ее во время их прошлых ссор. Я понимал: для нее это было лишь частью игры, — но мне выбирать не приходилось. Мамин гнев был гораздо страшнее. Так что я качал головой и робко говорил все, что она хотела услышать. А она принималась кричать, чтобы я повторил это в присутствии папы. Если я что-то не мог вспомнить, мама заставляла меня выдумывать слова. И вот это меня беспокоило гораздо сильнее; в отчаянной попытке избежать наказания, я кусал руку, которая меня кормила. Вначале я пытался объяснить папе, почему я вру и выступаю против него. И он сперва говорил, что понимает, но потом — я почувствовал это — он потерял веру в меня. И вместо того, чтобы пожалеть отца, я стал лишь сильнее его ненавидеть.

Мальчики, живущие наверху, больше не были моими братьями. Сначала они еще пытались меня хоть как-то подбодрить. Но летом 1972 года, очевидно, решили, что бить меня куда веселее. Судя по всему, им тоже понравилось командовать семейным рабом. Когда мальчики подходили ко мне, мое сердце превращалось в камень, и вся накопленная ненависть отражалась на лице. Чтобы хоть как-то отомстить за бесконечные унижения, я периодически шипел сквозь зубы разнообразные оскорбления, когда кто-нибудь из них с важным видом проходил мимо меня. Уверен, никто меня не слышал. Я начал презирать соседей, родственников, всех, кто знал, в каких условиях я живу, — и молчал. Мне ничего не осталось, кроме ненависти.

В глубине души себя я ненавидел больше, чем кого-либо. Постепенно я начал верить, что действительно виноват во всем происходящем — ведь я не пытался остановить это и просто терпел. Я хотел то, что было у других, но не мог получить — и ненавидел их. Я хотел быть сильным, но прекрасно осознавал, что в душе я тряпка. У меня не хватало смелости пойти против ведьмы, так что я заслужил все наказания и унижения. Долгие годы она промывала мне мозги, заставляя кричать: «Я ненавижу себя! Я ненавижу себя!» И ее усилия вполне окупились. За несколько недель до начала пятого класса я ненавидел себя настолько, что хотел умереть.

Школа перестала быть островком спасения. Я пытался сосредоточиться на уроках, но сдерживаемая ярость всегда вырывалась в самый неподходящий момент. Однажды в пятницу (это случилось зимой 1973 года), без каких-либо видимых причин, я вскочил и выбежал из класса, крича на всех, кто попадался мне на пути. Я хлопнул дверью так, что из нее чуть не вылетело стекло. В туалете я изо всех сил колотил кулаком по плитке до тех пор, пока окончательно не выдохся. Тогда я сполз на пол и начал молиться, чтобы случилось чудо. И конечно, чуда не произошло.

Я даже не могу сказать, что в школе мне приходилось легче, чем в сумасшедшем доме моей матери. Поскольку я был изгоем, другие ученики на переменах довершали то, что не успевала закончить ведьма. Особенно старался Клиффорд — школьный задира. Он ловил меня после уроков, когда я бежал домой, и избивал, чтобы покрасоваться перед друзьями. Мне оставалось только падать на землю, прикрывая голову, пока Клиффорд и его банда развлекались, пиная меня что есть силы.

Моя одноклассница Эгги была мучительницей другого типа. Каждый день она придумывала новые, более изощренные способы показать, до какой степени я ей противен и как она хочет, чтобы я «сдох». Ее стиль можно было назвать «безграничным снобизмом». Эгги была предводительницей небольшой группы девочек. Помимо ежедневной травли меня, они занимались в основном тем, что хвастались новой одеждой. Судя по всему, других интересов у них не было. Я всегда знал, что Эгги меня терпеть не может, но только в последний день четвертого класса выяснил до какой степени. Мама Эгги была нашим классным руководителем. Накануне каникул Эгги пришла в школу, всем своим видом показывая, что ее сейчас стошнит: «Дэвид Пельцер-вонюльцер будет учиться в моем классе в следующем году!» Действительно, Эгги считала, что день прожит зря, если она не высказывала какое-нибудь едкое замечание в мой адрес.

Я не воспринимал ее всерьез до тех пор, пока мы всем классом не отправились на морскую прогулку в Сан-Франциско. Я стоял в одиночестве на носу корабля и смотрел в воду; Эгги подошла ко мне и, зловредно улыбаясь, тихо сказала: «Прыгай!» Ее слова удивили меня, и я посмотрел ей в глаза, пытаясь понять, что именно она имела в виду.

— Я сказала, что ты должен прыгнуть, — тихим ровным голосом повторила Эгги. — Я все про тебя знаю, Пельцер, так что это твой единственный выход.