Ирвин Ялом - Психотерапевтические истории. Хроники исцеления Страница 17

В определенный момент в ходе беседы я поинтересовался, над чем бы она хотела поработать далее. Она заговорила о занятиях любовью и о том, что ей кое-что надо узнать для себя. Я поинтересовался, о чем она хочет спросить. То, что затем сказала Джинни, было настолько благодушным, что она не удержалась и сама над собой посмеялась: она просто хочет попросить Карла кое-что продлить подольше, ведь это так приятно. Я попросил ее произнести это вслух пару раз, чтобы она могла немного дистанцироваться и посмотреть со стороны на абсурдность ее неспособности сказать это, а она не может повторить свое высказывание, не имитируя себя или без смешного акцента.

Она также поделилась тем ощущением, что ее отношения с Карлом очень ценны, а я собираюсь как-то отнять у нее это. Когда утром она лежала в его объятиях, то поняла, как много он для нее значит и важнее ничего нет. Джинни также очень гордилась собой потому, что прошлым вечером у нее была сильная мигрень, но никаких таблеток она не принимала и как-то сумела перебороть головную боль, не накачиваясь лекарствами.

Примечательно то, что четыре дня спустя я никак не могу вспомнить свои чувства к ней в течение всего сеанса. Они все сливаются в одно общее теплое чувство, и я знаю, что во время занятия она была счастлива и энергична. Конечно, мне всегда нравится видеть ее такой. Теперь я действительно вспоминаю, что мы говорили о том, как молодо она себя чувствует. Она действительно часто предстает предо мной очень молодой девушкой. Я также помню, что, как обычно, она взяла на себя всю ответственность за терапевтические занятия, которые она считает неудовлетворительными. Бывают моменты, когда она не удовлетворена тем, что я ей даю, и она довольно вяло признала — иногда ей хочется, чтобы я проявлял себя побольше. Я спросил, что ей хочется узнать, но слишком далеко в этом вопросе мы не продвинулись.

17 февраля

Джинни

Вчера, когда я пришла, я ожидала сюрприза. Того, что сделает сеанс немного другим. Эмоциональное задание. Ожидание излечения мигрени. Моя фантазия и разрядка идут в ногу со мной по длинной дорожке к клинике. Я всегда «здорова» и ликую, когда вхожу, и всегда такая «несчастненькая», когда выхожу.

Во время терапии я говорю неправду. Даже когда я говорю ее, я знаю, что не верю в нее, что она вас смутит.

Типа, когда я сказала: «Вот вы сидите напротив меня и ничего не видите». Вы уже много раз говорили мне, что не считаете меня ничем. Если б только я могла сдерживаться, когда говорю что-либо подобное, противоречу сама себе, сказать: «Нет, я не это имела в виду», может, тогда я смогла бы принимать свои речи всерьез. Я не вымучиваю слова. Они появляются сами по себе. Вот почему я им не верю. А вы падаете в моих глазах, когда я вижу, что вы принимаете их всерьез — некоторые из них.

Вчера вы сказали одну вещь, о которой я до этого никогда не думала, и поэтому получилось откровение — что если я так боюсь говорить «такие добрые слова, то за ними должны прятаться более сердитые выражения». Не знаю, более сердитые они или просто более крепкие. Что-то вроде того, когда не говоришь «я люблю тебя» К., хотя иногда я чувствую именно это.

Как бы там ни было, всю энергию, которая у меня была, даже вчера, я, кажется, потратила на наблюдение. И это не наблюдение текущего момента, а наблюдение долгой памяти, нескольких лет жизненного опыта, которым я могу подвести саркастический итог. И когда появляются добрые дела, они почти не затрагивают моего способа видения. Я — то, что я вижу, не то, что другие видят во мне. Я чувствую себя очень отстраненной. Может, поэтому до меня не доходят ваши слова. Потому что с помощью слов я не могу подобраться поближе к самой себе. Если б эти отчеты были интеллектуальным занятием, это было б одно. Но ведь я даже не думаю над ними. Пишу их на автомате. Они как бы не хотят вносить проблем в терапию и ждут вашего сюрприза в ходе сеанса, чтобы спасти положение.

В последнее время вы стали потихоньку на меня давить, побуждая к действиям. Как в ситуации с бензином. Я ценю это. Потому что каждая мелочь, которую я выполняю, задает мне больше работы, подвергает меня большему внешнему воздействию и разочаровывает, так как она все же сторонняя, а не родная. Заданная вами.

24 февраля

Доктор Ялом

Занятие началось в жутком отчаянии. Джинни сказала, что не спала почти всю ночь из-за страшного расстройства — Карл сказал, что в постели она ведет себя, как бревно. Вспоминается постулат Ницше — когда встречаешь человека в первый раз, ты узнаешь о нем все, а затем начинаешь постепенно пересматривать свои правильные впечатления о нем. Первое, что я сказал в ответ на ее описание инцидента, было то, что мои первые впечатления о Карле подтвердились. Замечание было очень жестоким и должно было вызвать определенный гнев у Джинни. Она продолжила описывать его в подробностях. Я проникся ее пафосом, и мы стали рассматривать с ней способы выхода из тупика, в который они с Карлом попали. Оказывается, что ранее, тем же вечером, она невольно отвергла его притязания и потому чувствовала себя виноватой в его реакции и фактически полностью согласилась с его определением себя как бревна. Она стала ощущать себя бревном и во всех остальных аспектах своего бытия, несмотря на то, что Джинни отнюдь не тупа. Она живая, с богатым воображением, полная творческих замыслов и очень подвижная. Действительно, ранее тем же днем она разоделась в какое-то невообразимое заморское платье, лишь бы только развлечь Карла, а потом на занятиях по немецкому языку, которые они посещают вместе, они долго над чем-то хихикали. Все это абсолютно не вяжется с ее определением себя как тупой.

Все, что я мог в этот момент сделать, так это задать вопрос о ее желании согласиться с тем определением, которое ей дает другой человек. Она живет в постоянном страхе, что Карл вдруг объявит о том, что между ними все кончено. Прошлым вечером она была очень напугана тем, что Карл обдумывает их взаимоотношения, потому что, если он о них думает, это будет для нее последним занавесом. Поэтому отчасти она поняла, что ей хочется прервать его мыслительный процесс. И опять-таки никакого осознания того, что у нее есть какие-то права или выбор в их отношениях.

Постепенно, однако, я вернулся к моему пониманию ее гнева. В своих фантазиях той ночью она снова вообразила, что оставляет Карла и даже совершает самоубийство. Во сне ее с Карлом преследуют и Карла убивают. Я прокомментировал, что, хотя она утверждает, что не злится на Карла, во сне она его все же убивает. Она обратила внимание на то, что они были вместе, и она просила пощадить его, но я думаю, это не имело отношения к делу. Важно то, что в своих фантазиях и снах она выражает определенный гнев, но абсолютно не способна сделать это в реальности. По ходу нашего разговора она вспомнила о мимолетном ощущении, едва ощутимой надежде на то, что Карл утром извинится, и я попытался заставить ее признаться — у нее внутри есть скрытая часть, которая чувствует себя обиженной и ожидает извинений. Но я никак не мог помочь ей проявить свой гнев к Карлу в открытую, просто устроить ему сцену. В качестве репетиции я предложил ей попытаться выразить некоторое разочарование мной. Ей было довольно трудно это сделать. Закончилось занятие с ощущением того, что она опять ничего не достигла. Я попытался приободрить ее, объяснив, что мы вторглись в ключевую для нее область — в ту, над которой мы будем работать в течение долгого времени: ее неспособность выражать гнев или агрессию; утверждать себя и осуществлять свои права — все в одном гештальте. Вопрос, что именно не дает ей чувствовать гнев, не говоря уже о том, чтобы его выразить, мы даже и не начинали обсуждать. У меня возникло ощущение, что она прямо-таки кипит от гнева, но скрытно, и боится излить его, так как, выпустив его раз, не сможет загнать его обратно. В какой-то момент я даже поддразнил ее, задав вопрос: «Неужели маленькая, хорошенькая Джинни хочет кого-то кокнуть?» Но ответа я не получил.

24 февраля

Джинни

В ходе сеанса какая-то часть меня действительно возбуждается, но та часть окружена лечащейся личностью, которая сидит в кожаном кресле, слушает и думает «может быть». А в случае намека робко признает, что в действительности ничего не случилось, хотя возможность еще есть.

Когда вы настаивали, чтобы я дала волю гневу, а я не могла, то внутри чувствовала себя жалкой, а снаружи, сидящей здесь же, «очень взрослой». Выглядело почти так, как будто вы беседуете с родителем и его ребенком.

Я прислушивалась к малютке внутри меня, а потом, дистанцировавшись, говорила вам о ней. Внутри я без тормозов, позволяю себе говорить: «Да пошел ты. Хрен с ним. Хрен с ним». А она просто там сидела. И никогда сама не говорила, потому что она не смогла бы воспользо 99 ваться теми же словами, какими пользуюсь я, или продублировать тон разговора.