Елена Макарова - В начале было детство Страница 17

Оля с одинаковой свободой изображает как реальный мир, так и вымышленный. Но, что самое главное, источник ее творчества — наблюденная, пережитая реальность, а не вымышленный мир. Умение передать одним лишь извивом пряди волос движение всей фигуры — выстраданное. Оля мечтает о длинных волосах, а сама острижена почти что наголо. Потому-то прическа становится одной из главных характеристик персонажа. Она мечтает стать прекрасной балериной и создает сказку, в которой уродливая лягушка становится прекрасной. Не превращается в царевну, а преображается, оставаясь сама собой.

Как развивается литературный сюжет этой истории? Лягушка встречается с разными персонажами, и каждый возбуждает в ней зависть и желание иметь то, чего у нее нет. Длинноногая цапля. «Ах, как мне хотелось бы иметь такие ноги!» И вот мы видим лягушку на «цапличьих» ногах. «Нет, не подходит». Длинношеий жираф. «Мне бы такую шею!» Оля примеряет лягушке жирафью шею — нет, она смешна. Мышь с тонким извилистым хвостом. «Ах, наверное, все дело в хвосте! Но с таким хвостом я похожа на ящерицу!» Поразительный штриховой рисунок, где уловлен самый момент перехода одного животного в другое. Двадцать две страницы крушения лягушкиных надежд на красоту и еще две, последние: встреча с плавающими утятами и их мамой-уткой. «А что если мне умыться?» На предыдущих листах лягушка нарисована жирной карандашной линией (черная фломастерная в этой истории не присутствует — лягушка борется не с внешним злом, а сама с собой, со своей изматывающей завистью к тому, чего ей не дано природой): на предпоследнем линия бледнеет, сходя на нет. Лягушка становится чистой, почти прозрачной. Она вяжет себе пушистый свитер из утячьего пуха, который ей подарила улыбчивая мама-утка. И вот наша героиня, чистая, умытая, наряженная в пушистую кофту, наконец чувствует себя счастливой.

Эту историю я бы назвала притчей. Путь преображения лягушки — это путь самой Оли. Вместе со своим персонажем она избавлялась от зависти, преображала себя.

И вот Оля — школьница. Получает по рисованию тройки и двойки, но рисовать не перестает. Школьные тетради — книги, в них она пишет сказки с иллюстрациями.

Оля одинока. Сказка о сестрах Акюдаг и Карадаг — мечта о подруге, чуткой и понимающей ее переживания.

Оле нельзя загорать, ей не разрешают далеко заплывать, ее во всем контролируют. Только в рисунке она освобождается — и потому так великолепна сцена купания и загорания на горе. Загореть до черноты — недосягаемое счастье.

Олю дразнят — отсюда мотив шутов. От шутов она бежит к подруге. Возвращаясь от нее домой, она опять видит шутов. Они так мучают ее, что она требует их казни. А не то — уйдет из дому навсегда. Мать говорит: «Казню, казню!», но и этим обещанием не может удержать дочь, рвущуюся к душевному, сестринскому контакту.

Оля устала от запретов, одиночества, она не может никому открыться: естественно, Акюдаг и Карадаг клянутся в вечной дружбе. В этих рисунках — ее настоящая, воплощенная жизнь.

Оле одиннадцать лет. Летом я встретила ее на заливе, с бабушкой. Жара. Все дети купаются. Оле нельзя.

Она по-прежнему бледненькая, худенькая. Я уговорила бабушку отпустить Олю к нам в гости. Оля ходила по нашей квартире, полной детских рисунков и скульптур, как по Лувру или Эрмитажу. Ей захотелось рисовать. Она нарисовала двух жадюг, сидящих на груде монет и кричащих: «Это мое! Нет, это мое!»

Через полгода я встретила Олину бабушку. Она сказала, что Оля все рисует, что она (бабушка) понимает — рисунки необычные, но дальше-то что? Кому это все нужно?

— Отдали ее на музыку, может, хоть там будет толк.

— Пусть она приходит ко мне, я буду с ней заниматься.

— Вы уже с ней занимались. И что ей это дало? Придешь за ней, а у нее ничего на листе, у всех уже картины готовы, а у нашей — пустая бумага.

— Но ведь дома она все время рисовала!

Мое слабое возражение бабушка проигнорировала. Мы расстались. Я подумала, что в чем-то бабушка и была права — я ничему не научила Олю. Но мы понимали друг друга. Оле было с нами хорошо: когда ей хотелось молчать, никто не принуждал ее к беседе, когда она была расположена к откровениям, мы ее слушали и поддерживали.

Оля не посещала детский сад. У нас она училась общению. В нашем братстве, где все были свободны. Потом она попала в школу, где всё оказалось иначе. «В студии была тепличная атмосфера», — считают Олины родители. А может, Оле, чтобы выжить в этом нетепличном мире обязательного всеобуча, нужна именно тепличная атмосфера? Читая биографии великих людей, мы негодуем и обливаемся слезами — рос гений, но никто этого не замечал, напротив, пытались перекроить его на свой лад. Но вот Оля. Почему бы не пощадить ее (вкупе с посмертно признанными художниками)?

Нас ничто не учит. Мы бросаемся из крайности в крайность. Или форсируем талант, делая из ребенка невротика, или просто не хотим его замечать. Олин талант не угаснет, это очевидно. В рисовании — вся ее жизнь. Плавная, певучая линия организует ее бытие, наполняет его смыслом и расшифровывает то, что глубоко сокрыто.

Яркое дарование — редкость. Особенно когда оно проявляется в детстве. Но детям с ярким дарованием у нас так же плохо, как и детдомовским сиротам. Дарование, как правило, обрекает на душевное сиротство. Ребенка, который чувствует, что в нем что-то такое есть, что отличает его от многих, вместо того чтобы это «что-то» естественно развивать, ставят в такие условия, когда он это свое отличие вынужден глубоко таить, скрывать, дабы не выделяться. Борясь со своим собственным даром, почему-то вдруг ставшим помехой, ребенок тратит те силы, которые был бы обязан положить как раз на прямо противоположное — на развитие и углубление дарования.

Олю отдали «на музыку». Это хорошо, она музыкальная девочка. Потом ей выберут институт, который «не усугубляет аллергию», а она все равно будет рисовать: институтские стенгазеты, поздравления к празднику, зайчика и кошечку для племянника… Это чеховский вариант. Именно Чехов сказал нам, как душит человека рутина. Но есть и оптимистический вариант: пройдя через тернии, Оля отстоит свое право быть художником.

Выберем второй вариант — он милее нашему сердцу, но не забудем о реальной опасности первого.

Словеслые дети

Девятилетняя Лара — дружественный человек и невероятная выдумщица. Воплощению ее грандиозных замыслов лучше не мешать советами: Лара этого не любит. Интересно поглядывать на нее, когда она «замышляет». «Уж я вас сейчас удивлю», — написано на ее смуглом лукавом лице. И ей это всегда удается.

Итак, картон покрыт глиной — это, естественно, земля, и теперь Лара заполняет ее утками, по периметру. Сколько уток! Одинаковые, наскоро состряпанные, хвостами наружу — клювами вовнутрь. С утками покончено, наступает черед лошади. Высоченная лошадь в окружении уток, на лошади — всадник. И это еще невсе. В руках у всадника — птица, клювом повернутая к лицу всадника. Громоздкая, тяжеловесная композиция. Совершенно очевидно, что Ларой движет не пластическая идея, а литературный сюжет! Вот он:

— Когда утки собрались в стаю, чтобы улетать в теплые края браконьеры собрались к озеру, чтобы пострелять птиц. Браконьеры никого не жалеют. Если взрослую птицу ранить, то она еще может выздороветь, а вот маленькие, птенцы, не выживают. Один браконьер среди всех был добрый. Он решил спасти уток. Пошел к лесничему и сказал, что злые браконьеры уже ушли на озеро, чтобы убить птиц. Добрый лесничий и добрый браконьер подбегают к озеру, а злой браконьер уже прицелился и стрельнул в утку. Тогда добрый браконьер схватил ружье и убил злого. Птичий вожак был ранен. Добрый лесничий сел на лошадь, взял вожака в руки, и все утки слетелись тогда и стали вокруг: они не хотели улетать без вожака. Лесничий с добрым браконьером вылечили вожака… но у меня на это места не хватило. Можно я на второй картонке слеплю, как они его вылечили и как все утки радовались — потому что это ведь дружба хороших с хорошими победила!

Лара — «словесный» человек. Она пишет стихи, много философствует, ее сочинения обязательно содержат в себе нравственный вывод, «моралите».

Главное для нее — слово. Рисунок и лепка — вспомогательные, иллюстративные средства. Маленькой она прекрасно писала гуашью: самоценность цвета не требовала словесного подкрепления. Позже, к шести годам, рисунок вытеснил живопись. В рисунке повествовать значительно проще, а Ларе хотелось именно рассказывать, создавать сюжеты. Таким образом произошло вытеснение живописного, графического, а затем и пластического образа словесным. Яркое, образное слово вобрало в себя все.

Это как раз случай нормального развития. «Изобразительность» вовсе не принесена в жертву «словесности», она помогла Ларе выйти к наиболее органичному для нее способу выражения — образному слову.