Чезаре Ломброзо - Анархисты Страница 17

Легран дю Соль пишет:

"Существует тип женщин, которые принимают очень большое участие во всех добрых делах своего прихода. Они делают сборы на бедных, работают на сирот, посещают больных, пробуждают с большим рвением милосердие других, наполняют собой человеколюбивые общества, забывая для них мужа и детей.

Истерическая благотворительница может совершать поступки, о которых потом будут говорить и рассказывать, которые в конце концов станут легендарными. Во время пожара она может проявить удивительное присутствие духа: спасти калеку, старика, ребенка; во время восстания может одна оказать сопротивление целому войску бунтовщиков; во время наводнения — проявить необычайную храбрость.

Когда же на другой день после пожара восстания или наводнения мы поговорим с этой героиней и станем наблюдать за ней, то нам придется констатировать у нее полный упадок духа; она совершенно наивно скажет вам: "Я не знаю, что такое я сделала; у меня не было сознания опасности"".

Жертва является для этих больных потребностью, средством для того, чтобы стать полезными, и несомненно, что на служение заповеди любви к ближнему их толкает та же болезненная потребность, которая заставляет их совершать низменные поступки; так что часто они одновременно и святые, и преступницы. Заметим, между прочим, что нет людей хуже, чем филантропы, и, наоборот, преступники часто совершали поступки изумительно милосердные; например, они рисковали жизнью, чтобы спасти котенка, птицу, ребенка, даже в тот самый день, в который совершили убийство.

Это — факт, что душа наша, как и наши нервы, подлежит закону контрастов: когда исчерпан источник добра, мы обращаемся ко злу, и наоборот, подобно тому как глаз, долго глядевший на красное, видит все в зеленом цвете. К этому нужно еще прибавить, что у многих преступность есть следствие импульсивности, страстного стремления, которое заставляет их немедленно осуществлять желаемое. Это стремление может выразиться вовсе не в злом поступке, как мы видим это на примерах эпилептиков, чрезвычайно добродетельных, когда они не подвержены припадку.

Случается еще, что натуры действительно жестокие, чувствуя, что представляют какую-то аномалию, что стоят вне человеческой семьи, почли бы за счастье вернуться в нее хотя бы на короткое время, почему и прячут иногда свои дурные инстинкты под маской альтруизма.

Наконец, нередко преступное стремление переходит в революционное; это поприще дает огромный простор импульсивным проявлениям, придает обыкновенным преступникам еще и блеск великодушия, род морального аlibi, дает им возможность иметь влияние среди честных людей. Последнее желание весьма сильно у преступных натур, так как их тщеславие доходит до мании величия. Может быть, поэтому преступления их бывают не лишены относительной честности. Так, Энгель и Флеггер грабили для дела анархии, ничего не оставляя себе. Иногда противоречие это объясняется еще тем, что когда преступление совершается коллективно ради помощи коммуне или партии, наблюдается явление обратное тому, которое бывает при обычных коллективных преступлениях: преступление менее тяжело ложится на совесть организаторов его и менее тяжелым представляется публике, потому что "общий грех — ничей грех", или, быть может, потому, что альтруистические цели оправдывают иногда бесчестные средства.

Большинство способно сделать для другого то, что постыдится сделать для себя (например, просить помощи для лица, находящегося как раз в таком же положении, как просящий); часто даже это признается заслугой. От этого часто лица, не злые по природе, совершают недостойные себя поступки; это тем более естественно в тех случаях, когда фанатизм ослепляет. Тем же самым объясняется, почему инквизиторы были в одно и то же время очень честными и очень благочестивыми людьми и совершали преступления, достойные убийц.

Дежарден как раз указывает на то, что часто доброта приводит к преступлениям; считая всех людей добрыми (Реклю и Кропоткин будут утверждать, что даже дикари добры и честны), они верят в свое право карать тех, которые, будучи злыми, вредят человечеству. "Мы проклинаем некоторых благодаря силе нашей любви", — пишет Рандон.

Если Казерио, как утверждают, сказал в свои последние часы: "Мое преступление — политическое", то этим он только подтвердил, что совершающие преступление смотрят на него иначе, чем публика. Страсти заставили его вернуться к первобытному человеческому состоянию, когда месть была не только законом, но и обязанностью; когда всякое преступление было только актом. (Этимологически латинское сrimen происходит от санскритского сri — делать; facinus от fасеге и сrimen) Укреплению подобного взгляда чрезвычайно способствовало классическое образование, причислявшее к героям кровавых мстителей, как Тимолеон, Аристогитон, Брут и др.

Когда же фанатизм, смешанный с жестокостью, встречается у прирожденных преступников, естественно, что он принимает кровавую окраску, которая передается другим — не настоящим преступникам, а преступникам по страсти, так сказать, профессионально.

Быть может, станут удивляться, что такая нелепая и противная всякой логике идея могла вдохновить до фанатизма столько людей; но не нужно забывать, что если учение само по себе бывает ошибочно, то не всегда ошибочны некоторые его исходные пункты; главная же суть в том, что справедливые и общедоступные мысли никогда не приводят к фанатизму. Фанатизм большей частью рождается на почве нелепых и спорных идей. Вы найдете тысячу фанатиков какой-нибудь теологической или метафизической проблемы, но никогда не встретите фанатика геометрической теоремы. И чем страннее и нелепее идея, тем больше она притягивает к себе сумасшедших, маттоидов и истеричных; в особенности это часто случается в политике, где каждый частный триумф становится триумфом общественным, где все до смерти включительно находит себе отклик, и фанатик готов не только пожертвовать жизнью, но и претерпеть всякие мучения. О, как плохо знают историю и человеческую психологию те, которые измышляют постоянно новые наказания преступникам-фанатикам!

Но, зададут нам вопрос, почему же, если все эти альтруисты сумасшедшие или фанатики, их действия последовательно обдуманны, стратегически планомерны?

Ответить на это очень легко: ясно, что стратегические планы, заговоры только выдумка бессильной полиции; в крайнем случае, эти злоумышленники часто действуют вместе, но отнюдь не образуют комплотов, и действия их носят печать дезорганизации. Дикие нападения, которые они совершают против совершенно невинных и незнакомых граждан, как, например, Льетгаута и Вальяна, — лучше всего прочего доказывают отсутствие планомерности в их действиях. И то, что они думают, что делают благодеяния человечеству своими убийствами, служит доказательством их извращенности.

"Большая часть анархистов, — пишет Бюрдо, — принадлежат к убийцам-филантропам. Любовь к человечеству заставляет их безрассудно убивать людей".

Величайшее же безумие их в том, что они считают себя вправе убивать; а когда их жертвы пытаются отомстить им, применяя к ним их же средства, они сейчас же начинают взывать о мести.

Глава IX. ЛЮБОВЬ К НОВОМУ

Характерным признаком анархистов служит не только альтруизм, но в гораздо большей степени отсутствие свойственного всем людям мизонеизма(боязнь всего нового), а в особенности людям, стоящим на одной с ними ступени культурного развития.

Гамон спрашивал анархистов, что заставило их вступить на этот путь. Ответ чаще всего получался следующий: "Мы носили в себе дух восстания, дух мщения, вызванный или причинами личного характера, или соответствующим чтением".

"Я терпел нищету, — пишет Фохт — рабочий 24 лет, — я по 2 дня оставался без пищи, и дух возмущения заговорил во мне".

Другой говорит: "Меня били в народной школе: я возмутился и убежал оттуда".

"Я прочел Виктора Гюго, — говорит третий, — и дух мой восстал против всех угнетений современности".

Кто читал Валлеса, тот, вероятно, заметил, как у него дух возмущения направился, в конце концов, против матери, затем родственников и т. д.

В большинстве случаев дух возмущения бывает прирожденным или наследованным, почему не приходится искать никаких внешних причин. Один анархист пишет: "Я с детских лет-ненавидел учителя и хозяина; когда мне что-нибудь приказывали, мне страстно хотелось не исполнять этого; в гимназии я был- отчаянным сорванцом". Это пишет Лазаре, анархистский писатель. "Я был исключен из гимназии:, - говорит другой, — потому что я все переворачивал там вверх дном".

"Мой отец был новатором, а я, уже будучи учеником, мог работать только над тем, что мне было по вкусу".

Генри был сын отчаянного коммунара, Паделевский — брат, внук и правнук бунтовщиков.