Эвтаназия, или Путь в Кюсснахт - Исаак Розовский Страница 17

ногти и думаю как-то отрешенно: «Нет, уже не успею». И такая на меня наваливается тоска… А шарик вдруг превратился в ракушку. Я легко ее открываю, но там много песка. Я начинаю его разгребать. Сначала руками, а потом вдруг появляется детская такая пластмассовая лопатка. Я начинаю, что есть сил, рыть ею. Но песка так много, как в Сахаре. А лодки уже нет. Я стою на коленях. Песок горячий. Вокруг меня уже целые отвалы. Я понимаю, что тебя в этом море песка не найти. Но продолжаю судорожно копать. И вдруг отрываю. Ты маленький и такой засушенный, как мотылек. Я страшно боюсь, что поврежу тебе, что-то у тебя отломится. Я осторожно тебя освобождаю от песка и поднимаю на ладони. Ты такой невесомый и… неживой. Тут я просыпаюсь в ужасе и в слезах. Говорю же, дурацкий. Не надо было рассказывать…

– И вправду похожие сны, – сказал после долгой паузы Рува. – Словом, исход один – или расстреляют, или скелетик в песке.

– Ах, ерунда это все… – снова повторила Анна. – Вот пройдешь курс облучения, и все как-то образуется…

Она чувствовала, что ее голосу не хватает убедительности. И вдруг, возможно, впервые, поняла, что и сама в это не верит.

***

Через несколько дней Рува почувствовал сильную боль в печени и в ноге. Они снова поехали в больницу. Врач увеличил дозу обезболивающих. Они вышли из кабинета. А потом Анна сказала, что забыла какие-то бумажки, и уже одна кинулась обратно.

– Доктор, что же делать? Может, операция?

– Нет, операция бесполезна. Только увеличит мучения. У него же… метастазы. По всему телу…

Анна встала и пошла к двери, чувствуя, что шатается. Но, выходя в коридор, постаралась сделать беззаботное лицо.

– Что сказал доктор? – спокойно и даже как бы с улыбкой спросил Рува.

– Ничего не сказал. И о чем? Я только взяла бумажки и вышла.

– Долго же ты их брала. Полчаса прошло.

День ото дня боли становились все сильнее. Но вечер пятницы был хорошим. И Рува впервые за эти дни спокойно уснул.

***

А утром в субботу у Веры дома раздался телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» – раздраженно подумала она. Это звонила Анна:

– Рува ушел.

– Куда ушел? – спросонья не поняла Вера.

– Нет его больше. Умер. Во сне. Кажется, не мучился. Болей у него с вечера не было. Я еще подумала, что лекарства помогли. Даже заснула. А когда проснулась, он уже был весь холодный. Нет, не мучился…

– К вам приехать? – спросила Вера.

– Да, если можно. – Вера услышала, как на другом конце провода голос дрогнул. – Мы… Я буду рада.

Вера кое-как привела себя в порядок и поехала. Она автоматически вела машину, а в голове вдруг всплыли строчки израильского поэта Ханоха Левина, случайно прочитанные когда-то:

…Кто нарушил шабат, тот сгинет в шабат.

Тот сгинет в шабат от боли и страха крича.

И ничто его не спасет, ни главврач, ни два главврача,

Ни сестричка, чьи груди пропахли от разных микстур.

Ни даже молитва, что он произнес в Йом Кипур

Вера едва прикоснулась к звонку, как дверь распахнулась, словно Анна стояла около нее.

– А, это вы, – сказала она с некоторым, как Вере показалось, удивлением и умчалась куда-то. Вера не знала, что ей делать. Она закрыла входную дверь и прошла на кухню, где довольно долго сидела в замешательстве. Потом услышала:

– Где же вы?

Голос Анны звучал чуть ли не капризно. Потом она вбежала в кухню и нетерпеливо сказала:

– Пойдемте же, пойдемте скорее – посмОтрите на него. Он такой спокойный, такой красивый…

И снова бросилась назад. Вера робко пошла следом.

Рувим лежал на кровати, аккуратно до груди укрытый одеялом. А над одеялом сияла белизной рубашка. Он, действительно, лежал спокойный, даже умиротворенный.

– Вот, рубашку ему приготовила свежую, – говорила Анна. – И одеялом прикрыла, чтобы не мерз.

Она поминутно поправляла ему то рубашку, то волосы. Вере это напомнило, как суетятся мамаши, отправляя ненаглядное чадо на концерт в музыкальной школе, где будущий Гилельс должен отбарабанить какой-нибудь «Турецкий марш». Вдруг луч солнца из окна упал на его лицо. Тут она всплеснула руками и запричитала:

– Ох, а вот мы сейчас занавесочку-то, занавесочку… Чтобы солнышко в глазки не светило.

Она бросилась к окну и задернула довольно плотные портьеры. Комната сразу погрузилась в полумрак.

– Вы уже сообщили в Хевра Кадиша? (религиозная организация в Израиле, оказывающая погребальные услуги) – спросила Вера.

– Что?.. – не сразу поняла вопрос Анна. – Нет, совсем об этом забыла.

– Хотите, я позвоню? – предложила Вера.

– Да, спасибо.

В Хевра Кадиша долго не отвечали. А когда ответили, Вера попросила увезти тело.

– Шабат, геверет. Мы приедем после его окончания.

– Как? Только вечером? – возмутилась Вера. – Вы же работаете даже в праздники.

На том конце трубки поупорствовали, и нехотя согласились приехать через три часа. Вера продиктовала адрес, еще что-то ответила на вопросы невидимого еврейского Харона. Он все записал. Ждите… Тут Анна снова запричитала:

– Вот, маленький, скоро приедут и увезут тебя. И ничто тебя больше не потревожит – ни дождик, ни солнышко.

Вера уже не могла слышать эти почти непристойные сюсюканья. Она выскочила из комнаты, ушла на кухню и сидела там, наверное, минут сорок. Потом Анна появилась и очень по-светски спросила:

– Не желаете ли чаю?

– А вы сами? Вы что-нибудь поешьте.

– Я? – снова как будто не поняла Анна. – Нет, не хочу. Да ведь и нельзя, – она вздрогнула. – Ведь нельзя есть, когда в доме…

Она, видимо, хотела сказать, мертвец, но не смогла. Вот так они сидели. Правда, Анна поминутно выбегала в спальню взглянуть на Руву.

Наконец, раздались голоса и стук в дверь. Вошло четверо. Один (видимо, главный) был в шляпе. Остальные в черных кипах. А с ними носилки. Они произнесли краткие молитвы и стали делать, что положено у евреев в таких случаях. Потом стали задавать какие-то вопросы о покойном. Анна как-то странно смотрела на них, словно не понимала. Будто ее прекрасный иврит вдруг испарился. А потом лихорадочно зашептала Вере в ухо:

– Пожалуйста, уговорите их, чтобы похороны – не завтра. Чтобы в понедельник.

– Они не захотят, – зашептала Вера в ответ. – Тем более, в Иерусалиме…

– Но вы их умолите, скажите, что дети его должны успеть на похороны. А они едут из России.

– А это правда, про детей в России? – спросила Вера, ни разу о них не слышавшая.

– Да, правда. Две дочери.

Уговорить было не просто. Но все же они согласились, чтобы похороны состоялись в понедельник, в пять часов.

Потом двое положили Руву на носилки и понесли к двери. Она была узкая, поэтому им пришлось наклонить носилки. Третий в это время придерживал тело. Вера была уверена, что сейчас Анна подхватится и побежит вслед за ними. Чтобы проводить Руву до машины и еще раз на него взглянуть. Но нет. Анна закрыла за ними дверь и снова уселась на табуретку в кухне.

***

Они снова долго молчали, а потом Анна встрепенулась:

– Ох, совсем забыла. Мне же надо сделать срочный звонок. Билет заказать на самолет. Я ведь уезжаю.

– Да? – удивленно спросила Вера: – Когда?

– Не знаю. Зависит, когда у них ближайший рейс. Хотелось бы завтра-послезавтра.

– Но ведь послезавтра похороны! – еще больше удивившись, сказала Вера. – Вы разве забыли?

– Нет, меня на них в любом случае не будет. Я и не собиралась… Осуждаете? – чуть ли не весело спросила Анна.

– Нет, что вы, нет! Кто я такая, чтобы вас осуждать. Но ведь другие.

– Вижу, что осуждаете, – усмехнулась Анна. Контраст этих слов и тона, какими они были произнесены, с тем, что Вера слышала от нее у постели (или надо говорить – у одра?) Рувы, был столь велик, что просто не укладывался в голове. – Ну и пусть. Другие пусть осуждают…

Она замолчала, а потом сказала:

– Нет, похорон я не вынесу. Ненавижу эти еврейские похороны. Жуть, правда? Нет уж. И без меня похоронят…

– И куда же вы собрались? – сказала Вера, тут же испугавшись, что этот вопрос прозвучал иронично.

– В Швейцарию. Мы давно с Рувой собирались. Думали поехать вдвоем, а теперь придется мне одной.

Она хотела еще что-то сказать, уже было открыла рот, но запнулась и умолкла.

– Что ж, может, вы и правы, – сказала Вера, чувствуя, как дрожит ее голос. – Вам надо немного развеяться.

– Вот именно, развеяться. Хорошее слово вы придумали, – криво улыбнулась Анна.

«Что она такое говорит? Нет, она не в себе. Сама не знает, что несет. Какая-то глупая и фальшивая бравада, – думала Вера. – Ей будет ужасно стыдно за эти слова, если она их вспомнит. И на похоронах