Жизнь волшебника - Александр Гордеев Страница 17

поди, ой-ё-ёй…

Не сосчитать, сколько раз успевают они беззлобно переругаться до возвращения своего

единственного сына. *2

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Странный дембель

Роман сидит на крашенном охрой горячем от солнца крыльце, держа на ладони ключ, и через

два года привычно нащупанный всё там же – над дверной колодой. Эта-то привычность и

заставляет его остановиться. На лбу солдата сохнут капельки пота, зелёная фуражка, отпотевшая

изнутри, лежит рядом. Вокруг всё своё, родное. На крыше сарая блестят клёпаные алюминиевые

санки – наверное, он-то и забросил их туда ещё в детстве после последнего катания с горы, только

тогда их деревянные планки не были такими облупившимися и серыми. Там же валяется ржавый

конёк и полуистлевший валенок… Но не хочется сейчас полностью отдаваться этому душевному

пощипыванию: не время рассыпаться по этим милым, конкретным мелочам… Всё это потом,

постепенно – завтра, послезавтра… Спешить уже некуда. Теперь он тут надолго, возможно, на всю

жизнь. Сейчас хватает и одного цельного чувства – хорошо просто сидеть и дышать родным.

Роман видит, что первым на большие шаги к дому спешит отец. Он того и ожидал, что весть о

его приезде сама найдёт родителей: и в автобусе ехал с односельчанами, и здесь сидит на виду

всей улицы. А шаги-то у отца, кажется, уже чуть-чуть не те: ломкие, вязкие. Ноги, что ли, как-то не

до конца распрямляются? И руками он теперь как-то короче размахивает. Наверное, если б не

торопился, то не бросалось бы это в глаза.

Роман по привычке, как при появлении старшего, надевает фуражку. Отец и сын сходятся у

калитки. Встряхивают друг друга за руку, встречаются глазами, но не обнимаются и тем более не

целуются: такие нежности между мужчинами в семье не приняты.

– Ну, здорово, батя, – говорит Роман.

– Дорово, дорово, – отвечает Михаил, блестя глазами, – как доехал-то, ничо? Нормально?

– Нормально, – отвечает Роман, улыбаясь про себя: да какая разница как доехал, если дома

два года не был? Хотя, конечно, и дорога была непростой, но это уж другая песня.

Входят в дом. Михаил, накинув кепку на «спичку» (слово, которое Роману вспоминается вдруг),

22

или на гвоздь, вбитый в стену, суетливо выскакивает с чайником на веранду. Роман даже замирает:

отец случайно задевает ковшом о край бочки, и этот звук раскатывается в душе – надо ж, как живёт

здесь всё своё: и бочка та же, и ковшик, и чайник, и звуки. И вкус воды из этой бочки, конечно, тот

же, который нельзя было забыть. Роман медленно обходит комнаты, рассматривая столы, шкаф,

стулья, комод, окна, кивая головой, здороваясь и словно соглашаясь со всем и согласуя себя со

всем своим. На комоде много разных мелких сувенирчиков, к которым умильно и трогательно

тяготеет мама. Прямо целая выставка. И все эти игрушки знакомы. Среди простых сельских вещей

они всегда казались чем-то чудесным, пришедшим из какого-то большого, более цветного мира.

Особенно контрастирует со всем деревенским изящная фарфоровая статуэтка девочки с синими

глазами. Романа ещё в детстве подмывало спросить у мамы, откуда она? Кто её подарил? Но не

спрашивал, откладывал, не понимая, чего больше ему хочется: знать о ней или не знать, чтобы

оставалась тайна. Однажды, когда был ещё совсем маленьким, спросил лишь об одном: «Мама, а

как эту девочку зовут?» Маруся взяла в руки статуэтку, повертела её так и эдак. «Не знаю, сына, –

задумчиво ответила она и тут же оживилась, будто впервые увидев. – Ой, а глаза-то, глаза-то у неё

какие синющие! Прямо страсть! Вот если бы у меня была такая доча, то я называла бы её

Голубикой». «Голубикой, – засмеялся Ромка, но с какой-то стыдливой неловкостью – очень уж

удивило и понравилось ему это имя, – нет, мама, так девочек не зовут». «Да, знамо дело, не

зовут… А может, и зовут, кто его знат…», – ответила Маруся, посмотрела на сына, потом куда-то в

угол комнаты, словно вдаль, как в какую-то мечту и, вздохнув, поставила статуэтку на комод.

А вот в зеркале шкафа он в своей военной форме выглядит непривычно, как будто не

соответствует своему дому. Сняв китель, Роман выходит на яркую, освещенную веранду к отцу,

который с пристрастием изучает белое нутро холодильника.

– А лысина-то у тебя увеличилась, – грустно замечает Роман.

– Да уж, так получатца, – даже как-то польщёно смеясь, откликается отец, – думал, пойду в

седину, а пошёл в лысину. Седых-то ни волоска. Сразу живыми осыпаются, и всё.

Он принимается рассказывать про их житьё-бытьё, но от радостной взбудораженности как-то

всё не о том. Интересно ли теперь это сыну? Теперь Ромка (да какой уж он теперь Ромка –

настоящий Роман) даже как-то непривычен. А вымахал-то как: подтянутый, тонкий, кисти рук – как

клещи, а лапы, чего доброго, сорок последнего размера. Про тех, кто приходит из армии, говорят –

возмужал. Возмужал и сын, но только его возмужание продвинулось как-то не «по линии»

Михаила. Огарыш быстрый и шебутной, а в Романе обнаруживается квадратность плеч, солидная

неспешность, с продуманностью каждого жеста, грудной голос, теперь уже полностью

сгустившийся до баса. Откуда это в нём? Видать, пробивает что-то по естественной родове,

которую никто из них не знает. Странно, что Огарыш, вырастивший его, вдруг чувствует перед

сыном неловкость и лёгкую робость. Ему вдруг кажется, что Ромка-Роман такой, каким он

вернулся, ни за что и ни в чём не послушается его. Всё – теперь он уже полностью сам по себе.

Чайник ещё не успевает и зашуметь, как массивно, но торопливо, раскачиваясь из стороны в

сторону, приходит Маруся. Она была в магазине, когда ей сообщили новость, а потом ещё и по

дороге два раза поздравили с возвращением сына. Первое, что она, запыхавшаяся, видит в зале

перед круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, – это сержантский китель с

зелёными погонами, аккуратно висящий на спинке стула. И у неё уже всё плывёт перед глазами.

Роман, слыша её шаги по скрипучим половицам веранды, выходит из кухни и попадает в объятия.

Пригнув сына к себе, Маруся зацеловывает его до того, что Роману приходится со смехом и

растроганностью вытирать ладонями лицо. Есть у Маруси такая особенность, как слёзная

чувствительность. Встречая родных (да и провожая тоже) она всегда плачет, не стыдясь и не

стесняясь никого, потому что для неё естественно. Кто-то может кричать, хлопать по плечам,

размахивать руками, у кого-то при этом наворачиваются слёзы на глаза, а Маруся обильно и

растроганно плачет.

А вот у неё-то при