Жак Лакан - Изнанка психоанализа (1969-1970) Страница 2

Отступление получилось длинным, и я не могу долго разговаривать на эту тему, но нельзя не добавить несколько слов и о другой интерпретации — интерпретации, характерной для того места, где мы с вами в прошлом году расстались, для Высшей Нормальной Школы (E.N.S.).

E.N.S. - эти инициалы звучат просто великолепно. Невольно приходит на память латинское ens, сущее. Орфографическими двусмысленностями всегда можно с умом воспользоваться, особенно в данном случае, когда с тех же букв начинается французское enseigner, преподавать. Так вот, именно там, на улице Ульм, до людей впервые дошло, что деятельность моя являлась преподаванием.

Ранее, однако, факт этот отнюдь не представлялся им очевидным. Более того, этого не признавали. Профессора, в особенности медики, выказывали обеспокоенность. Тот факт, что к медицине мои семинары отношения не имели, ставил под сомнение саму возможность относиться к ним как к преподавательской деятельности. Именно так и обстояли дела до тех пор, пока не явились на моих занятиях люди из «Аналитических тетрадей», то есть люди, получившиеобразование там, где, как я задолго до этого, то есть в эпоху приколов, сказал, знаний никаких образование не дает, но учат зато превосходно. То, что речи мои они интерпретировали именно так — я повторяю, что вовсе не аналитическую интерпретацию имею сегодня в виду, — вполне объяснимо.

Мы понятия, естественно, не имеем о том, что произойдет здесь. Я не знаю, явятся ли сюда правоведы, но для интерпретации присутствие их было бы на самом деле неоценимо. Не исключено, что из трех периодов этот окажется самым важным: ведь в этом году нам предстоит подойти к психоанализу с оборотной его стороны и придать ему, может быть, его статус — в смысле, который как раз и именуется юридическим. Это, во всяком случае, всегда было связано, и притом решающим образом, со структурой дискурса. Если суть права состоит не в этом, если не здесь находится место, где мы осязательно ощущаем, каким образом выстраивает дискурс реальный мир, то где еще нам его искать? Вот почему и здесь мы чувствуем себя вполне на своем месте.

Так что воспользовался я представившейся мне счастливой возможностью не только, как видите, из соображений удобства. Да и вам, особенно тем, что привыкли к другому берегу Сены, такой переезд доставил, надеюсь, минимальные неприятности. Не знаю, как тут с парковкой, но вы можете в конце концов воспользоваться и прежней, на Рю д'Ульм.

3

Итак, начнем сначала.

Мы успели прийти к тому, что место нашего инстинкта, как и нашего знания, задается тем определением, которое Биша дает жизни. «Жизнь, — говорит он, и это, если присмотреться, очень глубокое определение, совсем не в духе Прюдома, — это совокупность сил, которые сопротивляются смерти».

Прочтите то, что написал Фрейд в отношении сопротивления, которое оказывает жизнь погружению в нирвану, — именно так окрестил Фрейд влечение к смерти, когда впервые заговорил о нем. И в рамках аналитического опыта, опыта по сути своей дискурсивного, он, несомненно, представляет себе это погружение как возвращение к неодушевленному состоянию. Фрейд не колеблется сделать именно этот вывод. Если что и не позволяет какое-то время пузырю жизни лопнуть — при чтении соответствующих страниц образ этот просто напрашивается — так это то обстоятельство, что для возвращения в небытие жизнь неизменно выбирает одни и те же, когда-то ей раз и навсегда проложенные пути. Что здесь перед нами, как не подлинный смысл, приданный, наконец, тому, что находим мы в понятии инстинкта с его имплицитным знанием?

Эта дорожка, тропка эта, нам хорошо знакома — речь идет о знании предков. Но что оно представляет собой, это знание? — спросим мы себя, не забывая при этом о том, что назвал Фрейд лежащим по ту сторону принципа удовольствия, ни в коем случае тем самым этот последний не отвергая. Знание — это то, благодаря чему жизнь не заходит в своем стремлении к наслаждению за определенный предел. Ибо путь к смерти — а именно о нем идет речь, так как Фрейд рассуждает в данном случае о мазохизме, — путь к смерти, повторяю, как раз и представляет собой то самое, что именуется наслаждением.

Знание с наслаждением изначально связаны, и именно в эти отношения вторгается то, что возникает в момент появления означающего инструментария. Не исключено, таким образом, что функцию возникновения означающего нам удастся с тем, о чем мы здесь говорим, увязать.

Достаточно и этого, скажут нам, какая нужда искать всему объяснения? Любому известно — для того, чтобы знание правильно выстроить, вопросами о происхождении лучше не задаваться. То, что мы делаем, ища пресловутые связи, является по отношению к тому, о чем нам предстоит говорить в этом году, к вопросам структуры, излишним. Это всего-навсего бесплодные поиски смысла. И все же я вновь призываю дать себе отчет в том, что мы собой представляем.

Итак, продолжим.

Именно в соединительном звене наслаждения — причем не первого попавшегося, ибо Наслаждение, о котором идет речь, должно, разумеется, оставаться непрозрачным,

— именно в звене особого, привилегированного наслаждения — привилегированного не потому, что это наслаждение сексуальное, так как то, на что наслаждение это, будучи соединительным звеном, указывает, представляет собой утрату сексуального наслаждения, кастрацию, — именно во взаимодействии здесь, в этом звене, с сексуальным наслаждением происходит у Фрейда, в его притче о повторении, зарождение того действительно радикального, что облекает плотью буквенные символы нашей схемы. Однажды возникнув, Sj, в первом такте, повторяется подле S2. В результате вступления их во взаимодействие возникает субъект, который оказывается чем-то представлен, некоей утратой,

— утратой, понимание двусмысленности которой стоило затраченного нами усилия к постижению смысла.

И вовсе не случайно тот самый объект, вокруг которого разворачивается в анализе, как я указывал, вся диалектика обманутых ожиданий, фигурировал у меня в прошлом году под именем избыто(чно)го наслаждения (plus-de-jouif). Это означает, что утрата объекта является одновременно зиянием, дырой, готовой вместить что-то такое, что может представлять собой — мы не знаем наверное — нехватку наслаждения, — нехватку, чье место задается процедурой знания, которое теперь, получив от означающего членораздельность, несет на себе совершенно иные акценты. А может быть, зияние и нехватка одно и то же?

Связь с наслаждением предстает еще более выраженной благодаря той, виртуальной покуда, функции, что именуется функцией желания. Именно по этой причине, кстати говоря, я предпочитаю называть это явление избыт(очн)ым наслаждением, вместо того чтобы связывать его с форсированием или нарушением границ.

Давайте с этой неразберихой раз и навсегда здесь покончим. Если анализ что-то вообще показывает, так это то — я взываю здесь к тем, кого нельзя обвинить, как труп у Барреса, в невнятице, — что никаких нарушений не происходит. Изворачиваться не значит нарушать. Видеть, что дверь приоткрыта, и войти в нее — совсем не одно и тоже. Унас еще будет случай столкнуться с тем, с чем я собираюсь вас познакомить — речь пойдет не о нарушении, а, скорее, о вторжении, о провале в поле чего-то такого, что относится к категории наслаждения, о некоей прибыли.

Но даже за это, возможно, надо платить. Почему и сказал я вам в прошлом году, что у Маркса, где наше а налицо, оно предстает как функционирующее на уровне, который, именно благодаря аналитическому дискурсу, и никакому другому, вычленяется как уровень прибавочного наслаждения. Оно-то и предстает у Маркса как то, что происходит на самом деле на уровне прибавочной стоимости.

Конечно, прибавочную стоимость придумал не Маркс. Просто никто до него не знал, где ее настоящее место. А место это то самое, о котором я только что говорил — двусмысленное место избыточного, прибавочного труда. И что он, этот избыточный труд дает? — спрашивает Маркс. Конечно же, наслаждение, которое должно, разумеется, кому-то достаться.

Беда в том, что когда за него платят, его получают, а получив его, нужно его тут же растратить. Если его не тратят, это влечет неприятные последствия. Но разговор на эту тему мы покуда отложим.

4

Что я собираюсь сделать? Я начну постепенно убеждать вас в том, что моя четвероногая конструкция, с ее четырьмя позициями, может послужить определению четырех основополагающих типов дискурса. Для этого я просто-напросто продемонстрирую вам координаты, в которых она работает.

Я не случайно начал именно с той, первой, формулы, что написана у меня на доске. Казалось бы, я с тем же успехом мог начать с любой другой из них — со второй, например. Но факт остается фактом — именно первая формула, та, что исходит из означающего, представляющего субъект перед другим означающим, играет совершенно особую роль-ведь из того, что нам в этом году предстоит сказать, выяснится, что именно в этой из наших четырех формул окажется артикулирован дискурс господина.