Инесса Ципоркина - Дневник хулиганки Страница 2

Поведение дочери моей бабуле казалось крайне легкомысленным: Аня легкомысленно вышла замуж за Леву, легкомысленно с ним ужилась, легкомысленно не пилила мужа, за то, что он не зарабатывает денег; так же, не менее легкомысленно, она закончила институт, нашла себе работу и родила очаровательную девочку (меня), а через шесть лет еще одну вредную девчонку (Майку). Со временем легкомыслие мамы Ани принесло свои плоды: муж, которого она заставляла не браться за любую работу, а только за приличную, сделал хорошую карьеру, сама мама Аня реализовалась в любимом деле, мы с Майкой опять же подросли ничего себе, без патологий.

Как-то я ее спросила:

Интересно, а если бы ты, как классическая — в бабушкином понимании — жена, заставляла бы отца идти к намеченной цели сквозь тернии и звезды[4] и работать, работать, работать, он бы намного большего достиг?

Я думаю, да, — ответила мать, — он бы еще заработал геморрой, гастрит, сердечную недостаточность, лысину и комплекс неполноценности. А был бы не дурак, то от такой заботы, повинуясь инстинкту самосохранения, сбежал бы к другой бабе.

Ты боялась, что он тебя бросит, если ты будешь на него давить?

Нет. Я не боялась. Я не хотела и не хочу его ломать. Ну, стал бы он менеджером в фирме, потом бы дорос до исполнительного директора или там еще до кого. Представляешь, ползает у тебя перед глазами Годзилла в наморднике и с перебитым хребтом — ужас! К тому же у меня своих дел предостаточно, чтобы на его карьеру молиться.

Мать всегда считала: чтобы добиться от человека результата, его не нужно грузить, не стоит терроризировать и, если не можешь помочь, лучше оставить его в покое. И заняться «производительными расходами» — так она называет походы в кондитерскую, покупку новых платьев и игрушек, освоение новых аттракционов и развлечений и прочие приятные вещи.

И что поразительно, это ее легкомыслие оказалось хорошим спасательным кругом. Нет, неприятности нас, конечно, не обходили стороной, но переносились как-то легче. В нашем с Майкой детстве мы со своими ссорами шли, естественно, к маме и галдели в оба горла одновременно, пытаясь доказать свою правоту и требуя от нее назвать виновного. Мама в таких случаях вместо того, чтобы чинно усесться в кресло и вершить правый суд, шкодливо озиралась, а потом, как заяц, давала от нас хорошего драпака. Мы с Майкой с воплями бросались за ней и начинали ее ловить. Десять минут бега с препятствиями в хорошем темпе по квартире за мамочкой оказывалось очень увлекательным занятием. Мы были охвачены азартом погони и наградой нам была поимка беглянки. Потом все втроем, хохоча, валились на диван — и мы с Майкой уже не могли вспомнить причину ссоры, а если и могли, то не хотели к ней возвращаться. Зато с удовольствием учили маму жить. Особенно Майка:

Какая же ты легкомысленная, мама! — возмущалась она, — Нисколько не заботишься о своем авторитете перед детьми!

Ладно, — примирительно отзывалась мать, — попрошу бабушку: пусть заготовит розги. Будем с отцом пороть вас по субботам.

Майка в ответ на подобные обещания шмыгала носом и смотрела недоверчиво. Это ее коронный номер. Майка — моя младшая сестра. Честно говоря, в своем детстве я не слишком-то радовалась ее появлению на свет. «У тебя появится сестренка, — сладкими голосами пели бабушки, — будешь с ней играть!» Это меня страшно оскорбляло. Принесут карапуза, завернутого в одеяло, который кричит и ходит под себя, и как, спрашивается, мне с ним играть? Тоже мне, нашли подругу. Восторга перед младенцами я не испытывала никакого.

Когда родители привезли Майку из роддома, все мои худшие прогнозы подтвердились. Абсолютно бессмысленное существо, с которым мне придется отныне делить пространство, игрушки и родительскую любовь. С появлением Майки на свет я познала разочарование, утраты и бремя ответственности. Считала, что мое детство кончилось. В шесть лет всерьез подумывала о замужестве. Но Майка потихоньку подрастала и, совершенно не понимая моего скепсиса на свой счет, смотрела на меня глазами, полными обожания. Высшим счастьем для нее было, если я куда-нибудь брала ее с собой: она становилась ужасно гордой и никогда сама не просила пить и писать. Ну, если только иногда. Старалась мне подражать. От такого щенячьего обожания со стороны Майки я вырастала в собственных глазах, чувствовала себя большой и умной. Мне это нравилось. Так, шаг за шагом: сначала покровительство в виде одолжения, потом снисхождение к недостаткам — и поди ж ты, эта мелочь раскрутила меня на любовь. Потом, когда к Майкиному обожанию меня прибавилось чувство соперничества — со мной же, я уже не злилась, а даже сочувствовала сестрице, переживающей трудный период роста. За исключением тех редких минут, когда хотела ее убить. И не только я.

Как-то Майка довела отца до белого каления, выясняя, кого из нас двоих он первым будет спасать при пожаре: меня или ее. Допекла маму вопросами, кого из дочерей она считает самой красивой. Спасу от Майки не было никому, пока она не уверилась, что именно она, Майя Львовна, есть венец творения и пуп земли. Странно, но я не была против. Даже обрадовалась. Для меня наличие в человеке любви к себе — это пройденный тест на полноценность личности. И залог его дальнейших успехов в жизни. Вообще, Майка в моем сознании застряла где-то в пятилетнем возрасте: она почти с меня ростом и уже переросла маму, а для меня она так и осталась козявкой малолетней. И когда эта зараза во всей непосредственности и наглости своего переходного приходит ко мне и канючит: «Ляль, можно я воспользуюсь тем, что ты меня любишь? Нет? Все равно воспользуюсь. Ляль, дай мне свои атласные штаны на ответственное свидание. Я не буду в них объезжать мустангов и садиться на свежеокрашенные скамейки», отказать ей я не в силах. И, если честно, очень хочу, чтобы Майке не могла отказать не только я одна, а как можно большее количество народа. А уж я-то постараюсь и сделаю все, что в моих силах, — воспитаю ее соответствующим образом.

Я полагаю, что эгоизм с добавлением наблюдательности плюс хорошее знание себя и своих близких — оптимальное сочетание качеств для достижения личного счастья. Потому что отклонения в обе стороны от этой золотой середины весьма и весьма чреваты. Чем? Естественно, неприятностями. Какими конкретно? Ну, во-первых, все чересчур тонкокожие, чересчур восприимчивые к мнению окружающих, чересчур внимательные к чужим страданиям (даже мнимым) люди рано или поздно принимаются паниковать, окружать себя Великой Китайской стеной, закукливаться и заклопываться при малейшем прикосновении. Из этой раковины их уже не достать. Причем внутри своего надежного убежища они так же несчастны, словно король Лир под дождем, который если и открывал рот, то изрекал в основном проклятья на неблагодарное человечество и жестокую природу: «Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки! Лей, дождь, как из ведра и затопи верхушки флюгеров и колоколен!»[5] А во-вторых, люди ненаблюдательные, перевалившие за грань эгоцентризма, подвергаются большой опасности: их могут облапошить и развести на деньги, на любовь или еще на что-нибудь ценное — как Регана с Гонерильей[6] развели папочку на полцарства, а потом отказались оплачивать содержание техперсонала.

Надо видеть, с кем имеешь дело. А чтобы видеть, надо уметь смотреть. Причем не просто пялиться, а делать выводы, составлять собственное мнение, ставить собственные цели и задачи, планировать собственные тактики. Чужое не годится не потому, что оно плохое, а просто потому, что оно чужое. Каждому необходимо свое, иначе жизнь проходит, как поездка автостопом: самые прекрасные пейзажи уже не вызывают ничего, кроме беспокойства — удастся ли отсюда выбраться? Подвернется ли попутка? Или придется ночевать на обочине?

Все вышеизложенное — мои собственные, пусть и не самые оригинальные, мысли. Мое самоощущение и мои убеждения зиждутся на платформе эгоизма и нежелания плестись за кем-нибудь, блея, будто английский песенный барашек, «белый, точно снег» — за своей хозяйкой Мэри. Хотя я нередко наступаю собственной песне на это самое, на заветное — исключительно чтобы пощадить чувства очередной особы из своего окружения, не в меру возгоревшейся страстями. Не всех же поголовно спасать и очищать от «психических шлаков»? Пусть следует своей судьбе, если ничего другого не умеет. Я слишком занята собой, чтобы непрерывно воевать с мировой инерцией и несовершенством мироздания.

Узнаете нарисованный автопортрет? Да, Малышка Мю — едва ли не главная личность среди моего внутреннего психологического калейдоскопа. На втором месте наверняка Снусмумрик. Тоже тот еще пофигист. Если этой сладкой парочке позволить разгуляться во всю мощь — они меня лишат всякого общения. Народ разбежится и попрячется. Да, я ведь не объяснила, при чем тут Мю и Снусмумрик. Ладно, слушай, народ, песню мою.