Евгений Елизаров - Рождение цивилизации Страница 2

2. Рождение цивилизации

Период исторического интермеццо, вмещает в себя многое: разложение родового строя, становление частной собственности, начал правового регулирования имущественных отношений, наконец, формирование политических институтов обеспечения сложившихся форм социального бытия. С чисто экономической точки зрения все это связано с трансформацией технологии простого присвоения, когда продуктом производства является только орудие, предмет же непосредственного потребления с его помощью большей частью находится готовым в окружающей среде, в технологию производства, где прямым результатом последнего оказывается также и предмет потребления. Именно эта технология порождает феномен прибавочного продукта (или, прибегая к обобщенным категориям политической экономии, расширенного воспроизводства). В свою очередь, именно прибавочный продукт предстает как ферментативное начало сложных процессов первичного социального брожения. Но десятилетиями повторяя ставшие едва ли не идиоматическими выражениями банальности, ассоциирующиеся с этим понятием, задумываемся ли мы о том, что именно оно, как, впрочем, и все интуитивно ясные, но не имеющие точного определения категориальные штампы, скрывает в себе величайшие тайны начала человеческой истории? И вот одна из них: что вообще заставляет человека производить этот прибавочный продукт? Именно так, заставляет! Что делает необходимым становление расширенного воспроизводства, что вынуждает экономический организм общества функционировать со все большим и большим напряжением. А ведь именно так должен формулироваться вопрос, если мы действительно хотим видеть в становлении цивилизации строго закономерное, а значит - в определенной мере принудительное начало. Говоря о принудительности, я имею в виду отнюдь не разрешаемый насилием конфликт противостоящих воль, я говорю о ней в том смысле, в каком под влиянием сезонных изменений принудительной является миграция перелетных птиц или сбрасывание листвы. Русский язык, правда, знает и общелитературное понятие закономерности, но смысловая аура этого слова не простирается далее простой констатации того, что в единой цепи обстоятельств, обусловивших какое-то явление, отсутствуют необъяснимые пробелы. Здесь же важно подчеркнуть не столько аспект простой причинной обусловленности, сколько аспект неизбежности становления цивилизации при стечении соответствующих условий. Так все-таки что же - потребность? Но структура прибавочного продукта сообществ, еще не вставших на путь цивилизации, в сущности ничем не отличается от структуры необходимого, то есть представляет собой все ту же совокупность (включающую в себя и разумный запас) предметов непосредственного потребления и орудий, требующихся для их производства. Время для разложения интегрального результата общественного производства на долю, покрывающую абсолютную жизненную необходимость, и часть, традиционно ассоциирующуюся с излишеством и богатством, еще не пришло. И потом: если в основе прибавочного продукта лежит физиологическая потребность, то уже в силу одного этого обстоятельства он обязан определяться как строго необходимый. Впрочем, будем точны: прибавочный продукт обыкновенно понимается как образование, производимое сверх меры потребностей человека (вернее сказать, не человека, но какой-то отдельной общины), то есть вещь, которая в принципе не может быть немедленно потреблена его непосредственным производителем. Но разумно предположить, что сверх меры потребностей какого-то одного социального объединения такой продукт может производиться только в том случае, если где-то рядом, какой-то другой социальной единицей (в силу ли микроклиматических условий обитания, специфики ли ландшафта, неблагоприятной половозрастной структуры общины, в силу каких-либо других обстоятельств), тот же самый продукт производится в недостаточных объемах. Иначе говоря, прибавочным он является только для своего непосредственного производителя, там же, где его "прибавочность" принимает не относительную, но абсолютную форму, неизбежен кризис перепроизводства. Но до кризисов перепроизводства обществу, не переступившему порог варварства, еще очень далеко. Уяснение этого обстоятельства отнюдь не разрешает, но, напротив, обостряет поставленный выше вопрос. В самом деле, с какой стати одной общности нужно производить продукт, который сама она в принципе не может потребить? Только из альтруистических принципов, то есть только для того, чтобы обеспечить им другую, испытывающую дефицит? Но и до альтруизма человеческому обществу, в сущности еще не познавшему не только повелений нравственного закона, но и вполне прагматических норм родовой морали, предстоит еще долгий путь восхождения. Между тем, легко видеть, что вывод о принципиальной возможности использования этой прибавочной для своего непосредственного производителя массы в качестве инструмента экономического принуждения тех, кто испытывает ее недостаток, напрашивается сам собой. Но вновь вопрос: принуждения к чему? Ясно, что модель социальной организации, когда одни оказываются вынужденными работать на других, в то время как эти другие получают возможность праздно благодушествовать на каком-то аналоге современного дивана, необходимо отбросить сразу. Форма такого социального "симбиоза" требует хорошо развитых институтов правового и политического регулирования, ибо при полном их отсутствии любая попытка реализации даже отдаленного - полностью лишенного всех признаков гиперболы - подобия такой модели приведет к мгновенному изменению социальных полюсов. Ведь даже сегодня полноправный собственник, отходящий от дел, быстро попадает в зависимость от того, кому передается оперативное управление имуществом. Между тем ни о каком правовом регулировании имущественных отношений здесь не может быть и речи, ибо варварским племенам еще только предстоит объединиться в составе какого-то единого государства. Таким образом, уже только на основе сказанного можно видеть, что метафизика прибавочного продукта представляет собой, как и положено всякой метафизике, действительно тонкую и с трудом уловимую материю, уяснение которой требует значительных усилий мысли. Но одно уже можно сказать определенно: историческая роль прибавочного продукта состоит в принудительном объединении племен. Здесь важно понять, что обеспеченное место и под солнцем политико-экономической теории и в реально свершившейся истории прибавочный продукт мог получить только при условии своевременного радикального изменения всей его исходной номенклатуры. Ведь если все составляющие прибавочного продукта будут оставаться тождественными структуре необходимого, никаких изменений в социальной организации он вызвать не сможет. Да, назначение этого продукта, как и назначение любого другого, состоит в том, чтобы быть потребленным. Но если он полностью "проедается" только для того, чтобы произвести точно такую же массу в точности тех же вещей, то, независимо от того, кем и в какой форме будет осуществляться это производство, структура общества рано или поздно кристаллизуется и история человечества застынет в раз навсегда заданных формах, так и не получив никакого импульса к восхождению. Единственное, о чем можно будет говорить в этих условиях, - это медленное колебание масштабов производства, повторяющее собой динамику численности населения. Иное дело, если мы предположим радикальное изменение структуры потребления на уровне целого региона. Человеческое общество может получить импульс к качественному развитию только при наличии абсолютного дефицита необходимого продукта. Иначе говоря, только в том случае, если какая-то часть производимого им продукта будет постоянно выпадать из процессов непосредственного жизнеобеспечения и трансмутировать в нечто такое, что в физиологическом контексте будет лишено всякого положительного смысла. Эта часть может принимать какую угодно форму, лишь бы (в рамках первично сформировавшегося круга физических потребностей индивидов) она была начисто лишена всякой сиюминутной целесообразности. Сокровенная тайна прибавочного продукта вообще не может быть осознана в виде индивидуальной пользы или частного интереса. Иначе говоря, первичный импульс, преобразующий все еще стадное бытие предчеловека в собственно исторический процесс, может быть дан только омертвлением известной части совокупного труда. Действительное объединение первично разобщенных социумов и формирование более высокой общности людей может произойти только в процессе совместного производства лишенных утилитарного смысла вещей, и чем масштабней будет процесс кажущегося омертвления живого труда, воплощенного в них, тем интенсивней станет процесс социального синтеза. Вглядимся пристальней. Мы говорим о принудительном развитии человеческого общества, и можем видеть, что уже самые первые цивилизации обладают хорошо развитым инструментом государственной власти. Бросается в глаза, что центры сосредоточения политической власти и центры сосредоточения первичных богатств совпадают, и едва ли способен вызвать возражения тезис о том, что первые постепенно эволюционировали из вторых. Само собой разумеется, что политическое принуждение в его классическом виде не может взяться ниоткуда, поэтому ясно, что весь его инструментарий обязан претерпеть долгую эволюцию, в ходе которой одни (исходные) механизмы заменяются другими. Поэтому логично заключить, что как полюса концентрации политической власти могут развиться лишь из полюсов концентрации необходимого продукта, так и политическое принуждение в исходном пункте своей истории может быть только экономическим. Любая форма принуждения нуждается в каким-то специальном инструменте, в этом смысле не является исключением и экономическое принуждение. Его инструментом как раз и предстает закономерно осаждающийся на катодах социальной структуры излишек необходимого продукта. При этом, повторюсь, роль инструмента принуждения он может играть только и только потому, что в рамках хозяйства каких-то смежных социумов этот продукт производится в значительно меньшей, чем необходимо, мере. Именно поэтому все те, кто производит меньше, со временем оказываются в определенной материальной зависимости от того, кто производит больше необходимого ему. Но парадокс состоит в том, что полная материальная зависимость невозможна там, где излишек полностью перекрывает собой образующийся рядом с ним дефицит. Устойчивая зависимость одних от других может быть гарантирована только в том случае, если излишек продукта будет, хотя бы отчасти, выпадать из сферы потребления. Само по себе чисто экономическое принуждение нежизнеспособно. Поэтому оно всегда будет нуждаться в политическом закреплении и становлении какого-то специфического политического аппарата, которому предстоит быть основным регулятором общественного бытия на протяжении шести тысячелетий человеческой истории. При этом по вполне понятным причинам становление аппарата политической власти, не только не останавливает концентрации общественного продукта на одном из социальных полюсов, но, напротив, усиливает ее. Ведь с самого начала он формируется именно как инструмент содействия этой концентрации и лишь спустя значительное время он оказывается способным обрести какое-то самостоятельное значение. Но формирование и развитие политического инструментария влечет за собой возрастание объемов прибавочного продукта. А это, в свою очередь, означает, что и сам он начинает утрачивать свою роль. Ведь не только его эффективность, но и вообще его существование обусловлены исключительно наличием дефицита, а следовательно, и накоплением определенного энергетического потенциала, потенциала трудовой активности на одном из полюсов формирующегося метасообщества, растворяющего в себе первичные социумы. Поэтому принципиальное устранение дефицита означало бы собой неминуемое снижение этого потенциала. Таким образом, прибавочный продукт хотя бы отчасти - обязан сбрасывать свою архаическую патриархальную форму и принимать качественно новый, неведомый ранее, вид. Иначе говоря, задача заключается в том, чтобы сделать этот дефицит хроническим. Сам по себе дефицит необходимого продукта, который образуется в рамках относительно замкнутых производств дискретных социумов, не в состоянии запустить механизм расширенного воспроизводства. Ведь он может быть покрыт именно тем излишком (прибавочным продуктом), который концентрируется на другом полюсе формирующегося метасообщества. К тому же необходимо учесть, что этот излишек может выступать в качестве специфического инструмента принуждения к чему бы то ни было только в том случае, если он будет переходить в собственность принуждаемых. Другими словами, при исходной неоднородности первичных сообществ этот дефицит может быть только временным и относительным. Принудительное же направление части общей энергии формирующегося метасообщества на производство вещей, непосредственно не связанных с физиологическим жизнеобеспечением индивидов делает этот дефицит хроническим и абсолютным. Но главное заключается отнюдь не в абсолютизации самого дефицита. Существо проблемы состоит в том, что с омертвлением части совокупного труда в формирующемся обществе возникает принципиально новая, неведомая ранее потребность в постоянном расширении масштабов и постоянном изменении всего содержания человеческой практики. Существо проблемы заключается в том, что омертвление труда за счет производства, казалось бы, никому не нужных вещей, в конечном счете влечет за собой пробуждение творческого начала в человеке. Подведем предварительные итоги. Если существование отдельно взятых индивидов и даже дискретных социумов, образующих первичную социальную мозаику региона, может быть обеспечено структурами деятельности, унаследованными от палеолита, то на уровне метасообществ формируется категорическая потребность в становлении каких-то новых, ранее не свойственных живым организмам, способов бытия. Этот переход может быть осуществлен только при условии радикального изменения структуры производимого человеком интегрального продукта. Именно такое изменение и совершается при трансформации технологии простого присвоения в технологию производства. Важнейшим элементом последней как раз и предстает ирригация; именно она позволяет резко повысить эффективность производства и положить начало расширенному воспроизводственному процессу. В свою очередь появляющийся в процессе ирригационного землепользования прибавочный продукт как предмет обмена позволяет расширить и укрепить хозяйственные связи со смежными социумами, в то же время как средство экономического принуждения - форсировать их объединение в некоторое метасообщество. При этом весьма заманчивой представляется следующая схема. Прибавочный продукт, начинающий выполнять функцию экономического принуждения, способствует привлечению дополнительных контингентов к расширенному воспроизводству ирригационных сооружений (именно это и должно служить частным ответом на поставленный выше вопрос о том, принуждением к чему он может служить). Последнее, вызывая резкое повышение общей эффективности производства, не может не влечь за собой и цепь определенных организационно-политических следствий для всех вовлекаемых в единый поток технологической революции социальных единиц. Становление же политических инструментов регулирования социального бытия по законам обратной положительной связи способствуют расширенному воспроизводству как ирригационных сооружений, так и конечного продукта. И так далее по кругу. Легко видеть, что уже абрис этой логической схемы позволяет объяснить многое, и самое главное - понять экономический механизм того последнего толчка, который может придать необходимое ускорение эволюции человеческого общества в сторону цивилизации. То есть служить разрешением сформулированной выше вспомогательной леммы о конкретных "механизмах запуска" цивилизаций. Но в истории человечества нет ничего ошибочнее простых и самоочевидных схем. Очерченная логика представляет собой лишь односторонне экономический взгляд на вещи и его односторонность явственно прослеживается уже в том, что он позволяет из всего богатства новой реальности, раскрывающейся перед человеком, объяснить становление и развитие только новой технологии - ирригационного землепользования и не более того. Правда, в эту же схему можно сравнительно легко уложить и фиксируемое археологическими изысканиями свидетельство того, что значительная доля первичных богатств, до времени накапливаемых лишь в форме запаса предметов первой необходимости, начинает заменяться иными вещами, более прочно ассоциирующимися с излишеством и роскошью. В свою очередь трансформируемое таким образом богатство дает дополнительный импульс общему движению, ибо способствует как омертвлению дополнительных объемов живого труда, так и формированию принципиально новой структуры потребления, а значит и новой структуры интегральной деятельности метасообщества. (Обуянные вечной идеей поиска социальной справедливости, мы привыкли видеть в том, что составляет богатство немногих, если и не предмет зависти и вожделения, то продукт прямой неправедности. Взглянуть на него бесстрастным отстраненным взором с тем, чтобы найти его место в каком-то едином ряду безличных механизмов, приводящих в принудительное движение человеческую цивилизацию, одна из задач, преследуемых настоящей работой. Именно таким - одним из этого единого ряда механизмов и предстает то, что впоследствии осознается обществом как атрибут его элиты.) Но этот логический каркас, способный нанизать на себя лишь утилитарное, не оставляет места ничему из относящегося к ритуалу, равно как и ничему духовному вообще. Между тем, затраты труда, легко объяснимые в контексте земных потребностей человека, неотделимы от затрат живой энергии, расходуемой по велению пробуждающейся его души. Можно утверждать, что первопричина, вызывающая к жизни все из очерченных выше процессов, одна и та же - объективная потребность метасообщества в отречении от сугубо растительных форм бытия. Поскольку же очерченная схема подчиняя жизнь человека диктату одной только потребности, замыкает ее именно в таких формах, она не может рассматриваться как удовлетворительное объяснение. Любому представителю моего ремесла известны два фундаментальных обстоятельства, вот уже второе столетие в упор не замечаемых академической наукой. Первое: человек производит в свободном от непосредственного диктата биологической потребности состоянии. Поясню: единая технологическая цепь (производство орудия - производство предмета потребления) становится настолько развернутой и сложной, что категорически необходимым и единственно возможным становится задельное производство, то есть производство впрок. Второе: содержание непосредственного производственного процесса не связано с содержанием биологических потребностей человека, так производство орудия лишь в каком-то неопределенном будущем может служить утолению голода, но голод он испытывает уже сейчас; связь между его трудом и его потребностями возможна только через опосредование распределением и обменом. Но именно там, где утрачивается непосредственная связь между живым трудом человека и потреблением, оказывается возможным производство, восходящее от голой физиологии к духу; важно понять: неразвитость сознания не позволяет заглянуть в отдаленное будущее, и если сиюминутно исполняемая деятельность не влечет за собой удовлетворение сиюминутно испытываемой нужды, то не все ли равно что производить? При этом необходимо видеть, что эти обстоятельства определяют характер не только современного производства; оба они начинают проявлять себя уже на самых ранних ступенях антропогенеза и по его завершении образуют собой, вероятно, одно из самых глубоких отличий человека от животного. Таким образом, можно утверждать, что становление цивилизации обусловлено окончательным освобождением человека от непосредственного диктата потребности; преодоление порога варварства становится возможным только тогда, когда побудительным началом интегральной человеческой деятельности окончательно становится не голос плоти, но дух. Именно эти обстоятельства и дают ключ к разрешению тысячелетиями хранимых тайн. Подлинный смысл всех этих грандиозных ирригационных сооружений, соперничающих с ними своими монументальными объемами святилищ, растрат энергии ради доселе чуждых живой природе (пусть и не сторонних гармонии) доступных немногим излишеств состоит совсем не в том, чтобы подвергая омертвлению гигантские объемы живого труда создать хронический дефицит всего самого необходимого, а значит, и постоянный уровень напряжения, повелительную потребность в перманентной универсализации деятельности. Великая тайна их предназначения, я бы сказал больше: их миссия заключается в том, чтобы окончательно вырвать человека из столь же привычного ему, сколь и гибельного круга сиюминутной данности его физиологии и погрузить его в более широкий контекст бытия. Именно в сквозящей через тысячелетия (как оказывается, совсем не безумной) растраты сил, в ходе (отнюдь не олигофренического) нагромождения объемов и масс происходит по существу одна из самых великих (и величественных!) революций, которые еще предстоит пережить в своей истории человеку, происходит, наконец, рождение его мятежного творческого духа, уже с самого начала бросающего дерзновенный вызов небесам: "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли." Формирование новой структуры потребления и переход к новым видам деятельности нельзя уподобить каким-то незначительным количественным модификациям от века неизменной рутины. Как рыба, волнами геологической эволюции выбрасываемая на берег, оказывается вынужденной перестраивать не только органы дыхания, но всю структуру своего организма вплоть до ее клеточного уровня, так и выброшенный из привычного русла человек оказывается вынужденным адаптироваться не только к принципиально новым для него началам технологии. Основные закономерности земного тяготения познаются человеком не с первым его ударом оземь: заложенные в генной памяти инстинкты не только надежно страхуют нас от любых неосторожных движений, но и непроницаемой завесой окружают в сущности весь массив гравитационных связей; лишь повелительная потребность формирования новых структур распределения физических усилий в ходе выполнения новых технологических операций снимает ее. Геометрия мира постигается человеком отнюдь не в ходе рефлекторного выполнения унаследованных из животного состояния действий, но только там, где встает необходимость прокладывания каких-то новых, ранее невозможных, траекторий движения исполнительных органов его тела и его орудий. Метрика времени становится реальностью только тогда, когда с погружением в мир новых форм практики ломается вековой ритм чередования привычных событий и встает необходимость адаптации к новым временным связям между новыми, вошедшими в повседневную действительность человека явлениями. Привлекая на помощь образные сравнения можно сказать, что все ведомые слепой потребностью тысячелетиями повторяемые инстинктивные действия совершаются субъектом как бы во сне, и, как во сне, где не только самое невероятное, но и прямо невозможное воспринимается самим собою разумеющимся, их природа не является предметом рефлексии. Можно тысячелетиями не замечать времени и пространства, в которых связаны события сплетенной с внешней реальностью индивидуальной жизни, самого воздуха, которым дышит человек, словом, ничего из того, что, собственно, и формирует ткань его бытия. Эвристическое начало, творческая составляющая человеческого духа пробуждается только там, где происходит разрушение кристаллизовавшихся в генной памяти поколений структур инстинктивного и начинается формирование новых устоев действительности, информационную основу которой составляет уже не гено- и, если так можно выразиться, этотип рода, но сознание индивида. Итак, новые константы физики, новая метрика времени, новая геометрия пространства, - все эти вещи по существу обрушиваются на порывающего с чисто вегетативным способом существования человека как обрушивается на любого, неожиданно попадающего заграницу, лавина новой иноязычной культуры, которую он обязан освоить в самое короткое время. Но дальше. Уже первые шаги кроманьонца сопровождаются какими-то таинственными движениями его души, которые ярко запечатлеваются в наскальной живописи, по своим художественным достоинствам соперничающей с шедеврами коллекций Лувра и Эрмитажа. Видеть именно в них начальную искру того божественного пламени, которое горело в душе Рафаэля и Данте, Родена и Моцарта, нисколько не возбраняется, но отождествлять саму наскальную живопись с собственно искусством все равно, что отождествлять знаки, оставляемые кобелем на заборе с письменностью. Феномен искусства для своего объяснения, кроме мистического движения души художника требует тоскующую по ее откровениям какую-то другую - ответную - душу; и только ностальгия все понимающего зрителя может стать его - не менее таинственным и причастным к Богу - лоном, способным выносить это новое чудо мира. Но эту, по-видимому, вечную боль всего живого еще только предстоит пробудить: "...Как мальчик, игры позабыв свои, Следит порой за девичьим купаньем, И, ничего не зная о любви, Все ж мучится таинственным желаньем; Как некогда в разросшихся хвощах Ревела от сознания бессилья Тварь скользкая, почуя на плечах Еще не появившиеся крылья, Так век за веком - скоро ли, Господь?Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства," и здесь я говорю именно о таком порождении. Я говорю о пробуждении несмертной души человечества, но его начало - не в совершенстве графики пещерных фресок Ляско или Фон де Гома, не в отточенности скульптурных форм Ла Мадлена, не в пышных гиперболах женственности бесчисленных палеолитических "мадонн", но в предельно приземленной утилитарности ирригационных каналов и в циклопической чудовищности пусть и возносящихся к небу, но все еще так тяготеющих к земле мегалитов. Истоки искусства, равно как и истоки той субстанции, которая во все времена являла собой знак богатства народов, лежат именно в этих бесконечно далеких, если не чуждых, гармонии гигантских нагромождениях масс,- нет ничего ошибочней предположения о том, что они навсегда похоронили в себе титанические усилия череды без цели сгинувших в них поколений, которые вполне могли бы принести гораздо большую пользу и себе и человечеству в целом. Тезис, который отстаиваю я здесь, гласит: одни и те же механизмы лежат в основе становления всех столь различных видов человеческой деятельности; и относящееся к собственно производству, к экономике, занимает в этом вновь возникающем ее спектре отнюдь не центральное, всеопределяющее место базиса, но являет собой лишь вспомогательное, служебное начало. Справедливо утверждать, что если бы было возможно существование, вообще не обремененное необходимостью постоянного потребления, анализируемые здесь процессы являли бы собой переход именно к такой - чисто духовной форме бытия. Экономический эффект ирригации, действительно сыгравший значительную роль в истории человечества, все же занимает в его жизни не большее место, чем материальное в жизни поэта; и если допустимо пользоваться метафорами, то для проникновения в тайну невесть откуда возникающих цивилизаций необходимо видеть в них не одного большого ремесленника или земледельца, что лишь изредка освобождается от суетного и поднимает голову от земли, но одного большого художника, который чуждой его природе силой вынужден заботиться также и о земном. Порочность сугубо экономического взгляда на вещи состоит в том, что даже в поэте он способен обнаружить только банального потребителя, что, впрочем, не мешает ему голой потребностью, порождающей производство, объяснять и обосновывать все и вся, включая эволюцию художественных стилей. Преодоление "профессионального кретинизма" именно этого, не знающего ничего, кроме практической пользы, подхода составляет одну из задач настоящей статьи. Я утверждаю, что не слепая механическая работа лежит в основе окончательного расставания человека со своим животным прошлым. "Механизм запуска" цивилизации состоит в радикальном изменении всего спектра интегральной человеческой деятельности, изначально повинующейся лишь повелительному голосу материальной нужды, в становлении новых форм бытия, воспаряющих над примитивной физиологией. Таким образом, именно в освобождении от сиюминутности насущного и обращении к горнему миру духа состоит то, что объединяет все, казалось бы, столь несопоставимые друг с другом начала, о которых конспективно говорилось здесь: ирригационные сооружения и первые шедевры впервые зарождающегося искусства, лишенные гармонии мегалитические конструкции и инженерное совершенство поздних пирамид и зиккуратов. Но для того, чтобы до конца понять это, необходимо все время помнить, что речь идет не о бытии отдельно взятого человека, но о впервые формирующемся способе существования некоторого более высокого образования - человеческой цивилизации. Между тем, как физиология клетки отличается от этологии организма, так и законы, которым безоговорочно повинуется индивид, далеко не всегда властны над родом, поэтому аксиоматичное для человека зачастую абсурдно для общества, в котором он живет. Впрочем, и в жизни индивида материальное далеко не всегда господствует над духом. Кстати сказать, глубинный строй языка - отражение живой души народа вносит свои коррективы даже в освященные авторитетом науки построения. Так, вероятно, какой-то охранительный филологический инстинкт обусловил то, что в русской словесности ключевой категорией экономической мысли стало отнюдь не понятие "работа", которая, если быть строгим, только и может удовлетворить всем требованиям развитых в "Капитале" представлений о простом абстрактном труде, но прямо опровергающее их понятие "труд", ибо последний в своем основном значении всегда понимался как нечто одухотворенное. Любая же попытка апелляции к аутентичному смыслу ("...тупо молчит/ И механически ржавой лопатою/ Мерзлую землю долбит") этой экономической категории как к началу всех ценностей сотворенного человеком мира всегда встречала немедленный протест: "Вы извините мне смех этот дерзкий,/ Логика ваша немного дика". Итак, можно констатировать: "запуск" цивилизации возможен только при скачкообразном увеличении объема работ, не связанных с непосредственным жизнеобеспечением человека. Разбросанные по всей земле останки когда-то возводившихся исполинских сооружений, так и не стертые тысячелетиями следы гигантских работ свидетельствуют об универсальности этого механизма. Бесконечное их многообразие, простирающееся от мозаики зооморфных "узоров" когда-то вырезавшихся на труднодоступных горных плато южноамериканского континента, до создаваемых по строгому канону языческих истуканов острова Пасхи, от "циклопической кладки", использовавшейся при строительстве первых общественных сооружений, до мегалитических обсерваторий, от ирригационных каналов до курганов и храмов свидетельствует о том, что конкретная форма, в которой запечатлеваются освобождаемые от диктата физиологической нужды объемы живого труда, по-видимому, не имеет большого значения. Но все же разумный баланс между масштабами омертвляемой в них энергии и целесообразностью интегрального производства, баланс, так счастливо найденный при сооружении ирригационных каналов, по-видимому, представляет собой одно из необходимых условий: те же останки, сохранившиеся в местах, так и не ставших центрами зарождения цивилизации, свидетельствует о том, что этот механизм при его нарушении может и не сработать. Впрочем, как для находящегося в критической фазе раствора достаточно и нескольких точек кристаллизации, для рождения планетарной ноосферы достаточно и немногого... След восхождения к цивилизации, запечатленный в частности в эволюционном преображении первых мастаб в первое из величайших чудес света и примитивных капищ в величественный храм богу Мардуку, масштабы которого настолько потрясли сознание древних племен, что даже гиперболический эквивалент части затрат на сооружение иерусалимского храма ("двадцать городов") так и не уподобил его библейской башне, остался в веках, в веках запечатлев торжественный эпос не одного только инженерного искусства. Было бы ошибкой полагать, что сами мифологемы, которые двигали его, все это время оставались строго неизменными; представления человека о вечном царстве Осириса не могли не меняться, и именно их развитие отразилось в эволюции погребального ритуала; за время, предшествовавшее строительству вавилонского зиккурата значительно изменился и пантеон богов, когда-то покровительствовавших племенам Месопотамии. Но одновременно с учением о потусторонности менялись представления смертных и об этом мире: основы новых ремесел, впервые постигаемые законы науки, каноны наконец пробуждающегося искусства, - все это находило свое отражение не только в той последней дани, которая отдавалась уходящим в вечность властителям, или верховным творцам всего сущего, но и в общем здании совместно созидаемой цивилизации. Таким образом, весь восстанавливаемый археологией пунктир этой эволюции в конечном счете предстает как прямая дорога к какому-то величественному храму, и в это неповторимое время совсем не хлеб - но храм оказывается и основной целью их бытия и их единственным оправданием. Ничто не совершается мгновенно, и прехождение порога варварства, в свою очередь, происходит на протяжении поколений и поколений. Но, сколь бы постепенным ни был процесс становления впервые возникающей в регионе цивилизации, не только в самосознании окружающих народов, но и в представлениях через шесть тысячелетий осмысливающих прошлое историков все эти перемены в контрасте с плавностью предшествовавшего хода должны запечатлеться как взрыв сверхновой. И совсем не исключено, что взрывоподобность исходящей из некоторого центра иррадиации культуры как на поглощаемой ею современной ей варварской периферии, так и в сознании все тех же историков будет восприниматься как экспансия какого-то иноплеменного, а то и вообще вторжение инопланетного начала. Те, вероятно, считанные века, течение которых было наполнено становлением цивилизации, и в самом деле образуют собой лишь краткое мгновение истории. Единственную, так больше никогда и не повторенную счастливую мимолетность вечности, когда, не сдерживаемая ничем, мысль человека, освободившаяся, наконец, от диктата голой физиологической нужды, достигает высших сфер духа. Примат материального производства над сознанием, кроме всего прочего, означает собой также и подчинение темпа развития культуры темпу развития экономики, поэтому рычаг оказывается несовместимым с релятивистской физикой, а подсечно-огневое земледелие с генетикой. Впервые же пробуждающаяся мысль еще не знает ограничений, греховной ее связи с потребностями человеческой плоти еще только предстоит установиться, и до поры подчиненная только своим собственным законам, невинная, как поэзия, и захватывающая, как "игра в бисер", она может иметь свои, неведомые всей последующей истории темпы и внутреннюю логику развития. Поэтому вовсе не даром языческих богов или каких-то неведомых "пришельцев" объясняются масштабы доступных ей величин, точность календарей и строгость математических расчетов, но неповторимой особенностью именно этого счастливого времени перворождения. (Правда, небрежение суетным может иметь и драматические следствия: причиной упадка не только городской цивилизации майя является именно этот примат духа над материей, храмов над земледелием...) Опуская промежуточные звенья, можно утверждать, что и собственно пирамиды, начиная с первых ступенчатых конструкци