Виктор Кротов - По ходу жизни. Зарисовки Страница 2

– Это давно уже, это не то, – отвечает мамаша, и врач переходит к выписыванию валерьяны и направления к невропатологу.

Мать пытается спустить малышу задранный свитер, но ребёнок не даёт сделать это, решив сопротивляться всему.

– Не надо! – кричит он. – Это я дурак!.. Это я дурак!..

Мамаша берёт бумажки, хватает сына поперек туловища и выносит из кабинета.

– Это я дурак!.. Это я дурак!.. – доносится из коридора и даже с ведущей вниз лестницы.

Нарциссы в ночи

Выхожу из троллейбуса и иду к дому. Слышу мужской голос:

– Молодой человек, постойте!

Ну, не мне же кричат. Не оборачиваюсь, иду, перехожу Беломорскую улицу. Нет, это именно меня догоняет молодой (лет на десять меня моложе) человек в тёмном плаще и шляпе.

– Подождите, пожалуйста!

Останавливаюсь. В одной руке у меня хозяйственная сумка, в другой портфель и букетик нарциссов. Без обёртки, просто пять золотистых пахучих цветков.

– Простите меня, пожалуйста, но четыре цветка – это нонсенс. Продайте мне один!

– Да у меня их пять, – защищаюсь я.

– Да нет же, четыре, – настаивает ночной незнакомец.

– Пять, пять, если не потерял.

– Не может быть!

И он тянется пересчитать их. Я не возражаю, ошеломленный нелепым натиском.

– Действительно, пять. Извините… – и несостоявшийся покупатель попятился обратно в темноту.

Вид из лифта

Лифт – странный транспорт. Блиц-тест, проверяющий людей на приветливость и отчужденность. Но это к слову. По дороге.

Едем в лифте. Четыре человека, лифт наполнен. Но он об этом не знает и останавливается на промежуточном этаже. Двери раздвигаются, открывая нам, пассажирам, вид из лифта.

Мы видим двух мальчишек, но видим их смутно. На площадке перед лифтом царит густое пылевое облако. Мальчишки (одному лет восемь, другой чуть постарше) чумазые, деловые, воюют с большим ковром, с паласом. Видимо, они поначалу принялись выбивать его прямо на площадке. Или только поворошили, подтаскивая к лифту? Так или иначе, породив пылевое облако и обильно покрыв пол перед лифтом сыпучим мусором, они поняли, что лучше перенести свою работу на улицу.

Вот такое зрелище. Облако пыли и две хлопочущие в нём оживлённые фигурки. Они чуть было не ринулись со своим паласом в наш переполненный лифт. Но двери сомкнулись, и все с облегчением вздохнули – опасность пыльного вторжения миновала. В каждом из пассажиров (это было заметно) клокотало возмущение непорядком.

Во мне тоже булькнуло это привычное взрослое возмущение. Потом я развеселился. Господи, молодцы-то какие ребята! Сами такое дело делают. Сами и по-своему. А что немного неуклюже, так без этого не научишься. Потом я задумался. Как бы я вёл себя, будь это мои дети? Отругал бы? Похвалил бы? Или принялся бы занудно объяснять, что пылить в доме не надо?

Другой мир

Наконец-то мы выбрались на прогулку вниз, на землю. Ты, я и наша малышка. Хорошо ей парить в коляске на лоджии тринадцатого этажа, где воздух почище, куда проще её собрать, но теперь пришла весна. Пришёл май. Пришло время знакомиться с остальным миром.

Мы с тобой идём, хмельные от счастья, а девочка наша хмелеет от новых впечатлений. Как ей там видится мир – из коляски? Нам прежде всего видна земля. Ей, лежащей на спинке, прежде всего – небо. Облака. Кроны деревьев… И мы с тобой запрокидываем лица, стараясь взглянуть по-другому.

Подвозим её в низким ветвям, даём пощупать, понюхать, чуть ли не пожевать (нет-нет, на это пока у нас нервов не хватает). В серых бездонных глазищах отражаются дерева, облака, мы с тобой, любимая. Но постепенно взгляд, переполненный новым, устаёт. И вот уже ангел наш спит, а мы колесим по зелёным дворам, присматривая новые маршруты.

На следующий день я привычно торопился на молочную кухню. И вдруг заметил, что всё вокруг по-другому. Вот под этим деревом мы стояли, склонив зелёную ветку к коляске. Здесь мы нюхали розовые цветы рано вспыхнувшего шиповника. Там, в защищённом от ветра местечке, немного переоделись. Вот здесь… Вон там… Теперь ходить по другому миру.

У демократических листовок

У лесенки, выходящей между двух корпусов магазина «Ленинград», наклеены листовки. Листовками служат ксерокопированные статьи из газет: интервью с отставным кагэбэшным генералом Калугиным, ответ анонимных деятелей КГБ, выступление генерала Макашова на учредительном съезде КП РСФСР. И призыв на демократический митинг у входа в Парк культуры.

Стоим несколько человек, читаем. Все молчат. Наконец одну женщину прорывает:

– Фашисты они все! И партия, и КГБ! Настоящие фашисты!..

Остальные молчат. И я молчу. Что говорить? Но ощущение у меня – маслом по сердцу. Того гляди, и валаамовы ослицы заговорят. Но и прохиндеи ещё очень крепко держатся. Голосом их не прогонишь.

И всё же, и всё же. Как он необходим – этот злой голос у стенки с листовками. Может быть, и на самом деле начинает спадать идеологический наркоз?.. Больно, но зато появляется надежда на оживление.

А брат мне рассказал про политическую дискуссию в переполненном тамбуре электрички. Может, и не в тамбуре, но мне видится именно этот потный спрессованный тамбур, олицетворяющий обращение нашего государства с людьми. Кто-то там походя припечатал Горбачёва: «Этот-то? Тыква плешивая!» Никто не возражал. Тамбур ехал дальше.

Подгузники

Близкий к дому продовольственном магазине мы зовём «пустышкой» (чтобы не звать, как хотелось поначалу, «тухлянкой»). Но вот сегодня там очередь. Громадная гудящая очередь к прилавку, где раньше продавали бутылки с газировкой. Сегодня там дают сыр. «С восьми утра стоим, а наполовину не продвинулись». Сейчас десять часов.

Но шут с ним, с сыром. За этим же прилавком стоят коробки с бумажными подгузниками, облегчающими нам жизнь в ожидании освоения горшка. Подгузники дома почти кончились, их нигде нет, а тут прямо на дом почти…

Подкрадываюсь тихонько к прилавку и вкрадчиво интересуюсь:

– Коробку подгузников продадите? – Не отстаивать же очередь за сыром!

Большая продавщица басисто отвечает:

– Коробками не продаю.

– Да у меня ребенок маленький, – жалостливо сообщаю я (как будто об этом нельзя было догадаться по предмету покупки).

– У вас лично? – неожиданно интересуется продавщица.

– Да, у меня. – Я приосаниваюсь.

Пауза в разговоре. В продаже сыра паузы нет.

– Одиннадцать сорок. Двадцать пачек и коробка.

Волоку коробку домой. У лифта один из соседей по дому. Смотрит, смотрит, пытается угадать. Что же другому досталось? Не выдерживает, спрашивает. А, подгузники… Ну, это ничего. Можно не завидовать.

Ну, и умная девочка!..

Так приговариваем и мы, родители, но и другие наблюдатели тоже. Ксюша и впрямь удивляет – и своим взглядом и пониманием многих связей между вещами, которые понимать ей вроде бы рано.

Вот я запускаю волчок, она к нему приглядывается – и вдруг тянет руку к проигрывателю. Ну да! там тоже пластинка крутится.

Вот мы с ней играем: она сидит у меня на коленях и, упираясь мне в плечи, меня «опрокидывает» на спину. Для разнообразия я начинаю замедлять падение. И вдруг посреди опрокидывания Ксюня придерживает меня за воротник рубашки и тянет обратно.

Этих мелочей множество, пересказывать их не всегда возьмёшься, но из них и лепится это ощущение ума.

Самое главное, что ощущается не ум рациональный, логически линейный, а определенное самостийное мышление, временами загадочное до предела. Самое интригующее – это Ксюшино отношение к словам.

Первым словом у неё было «папа», это исторический факт. Вскоре к нему присоединилось «мама». И даже начались было другие слога и звуки… Потом начались исчезновения. То исчезало слово «мама», то «папа». К году мы подошли с одним любимым словом «мама» и с умением сказать многое другое, но как бы случайно или тайком, для себя. Настойчивые наши просьбы типа «Скажи: папа» вызывают заговорщескую улыбку и либо молчание, либо распевное «ма-а-ма-а». Такое впечатление, что у неё разворачивается своя внутренняя языковая деятельность, о которой нам дано знать довольно мало. Остаётся ждать выхода внутренних событий наружу.

Мои содорожники. Машенька

Любимая моя Машенька, которую мне и назвать-то трудно иначе, не в ласковой форме. Она всегда со мной, это метафизический и почти физический факт. На многое мне глядится её взглядом. Ко многому я прислушиваюсь её слухом. Многое переживаю её сердцем. Это расширение бытия делает мир объёмным, стереоскопичным, выразительным до предела.