Алла Антонюк - Духовные путешествия героев А. С. Пушкина. Очерки по мифопоэтике. Часть 2 Страница 2

«Дух пылкий», Ленский не преминул коснуться всех этих тайн в своих беседах с Онегиным, которые не лишены были глубокого философского спора:

Меж ими всё рождало спорыИ к размышлению влекло:Племен минувших договоры,Плоды наук, добро и зло,И предрассудки вековые,И гроба тайны роковые. (2: XVI)

«Гроба тайны роковые» – тайны иррационального, не отпускают поэта и в его элегических опытах. В свои «без малого осьмнадцать лет» он скорбит о закате счастливых дней своей «весны», говорит о своей близкой смерти, гадает о том, придут ли к «урне» с прахом его друзья, и в особенности «она», его «богиня тайн». В своей поэзии он взывает иногда друзей похоронить его и посещать его гроб; и в этом случае описывается его одинокая, унылая могила.

Последователи Канта поддерживали метафизическую концепцию бытия и развили её – человеческая жизнь подобна книге, роману, созданному где-то в мире трансцендентного, что роднит подобную мысль с художественной концепцией и поэтикой самого Пушкина, у которого также часто звучит метафора жизни как «романа», написанного некой сверхреальностью:

Блажен, кто праздник жизни раноОставил, не допив до днаБокала полного вина,Кто не дочёл её романа… (8:LI)

«Вино вечности» и «роман бытия» – две метафоры, свойственные поэтике и самого Пушкина в период его «элегических затей».

В концепции Ленского восторг и гармония поэзии, сам процесс её создания рассматриваются им как отражение её трансцендентальной природы c её «глубокой мглой» и «неотразимыми лучами» озарения. Вдохновение для него подобно зерну, оно порождает таинственным образом будущее («день грядущий»). И одновременно – будущие произведения поэта. Собственно, стихи Ленского – это цитаты из того романа, который и есть вечные письмена, и эти вечные тексты вкрапляются иногда в его элегии, а затем вплетаясь в «роман» его собственного бытия.

В ночь накануне своей дуэли Ленский читает Шиллера. Его «дух пылкий» снова воспламеняется, и он пишет свою последнюю элегию. Проблематика этого последнего произведения Ленского, возможно, восходит к «северной поэме» Шиллера «Вальштейнский замок», где Шиллер объясняет связь между определенными состояниями сознания и высшими состояниями бытия:

Il est, pour les mortels, des jours mystérieuxOù, des liens du corps notre âme dégagée,Au sein de l’avenir est tout à coup plongéeEt saisit, je ne sais par quel heureux effort,La nuit qui précéda la sanglante journée,Qui du héros du Nord trancha la destinée… (фр.)

Для смертных есть таинственные дни,Когда освобожденная от телесных пут душа нашаВдруг проникает в чрево грядущего дняИ прозревает, не знаю, благодаря какомублагословенному порыву —В ночь накануне дня кровопролития —Тот самый путь, который прочертила и судьбанордического героя…

«В ночь накануне своего кровопролития» Ленский прозревает свою смерть в последних стихах:

А я, быть может, я гробницы

Сойду в таинственную сень,

И память юного поэта

Поглотит медленная Лета,

Забудет мир меня… (6:XXII)

Во имя торжества своих высших идеалов и ценностей он, как и «héros du Nord» Шиллера («северный герой» – нордический герой), без колебания готов пожертвовать собой: вызвав Онегина на поединок. Так он, собственно, доказал на деле служение своим идеалам, по роковой случайности столкнувшимся с грубой реальностью жизни. Идеальный друг, каким считал он Онегина, не нашёл смелости отказаться от поединка и собственноручно убивает юного поэта.

Прозрения духовной родины

«Он пел те дальние страны»

Ленский верил, что хоть и отделена земная жизнь от потусторонности пропастью, её края соединены чем-то вроде мостика, хоть и шаткого. Но какого моста? Как соединены между собой два мира, противостоящих друг другу? Где та лазейка, где та «дверь», что позволяет проникнуть в другую реальность и познать её, разгадав «заманчивую загадку» смысла жизни?

Таким мостом может быть только то, что даёт чувство трансцендентального единства личности и мира. И в этом смысле любовь и поэзия уравниваются в мировоззренческих кругах Ленского.

Первое, с чем связано его интуитивное проникновение в трансцендентальные дали потусторонности («те дальние страны») – это его любовь или, скорее, предчувствие её утраты и последующая за этим меланхолия – «его живые слёзы». Между неизвестной ностальгической и экзотической далью (ср. гл. 1, XLIX) и острым переживанием Ленского его любви существует прямая причинная связь:

Он пел те дальние страны,Где долго в лоно тишиныЛились его живые слёзы. (2:X)

Любовь и творческое вдохновение (поэзия) – вот те два проводника, те «две жордочки» «дрожащего гибельного мостка… через поток», которые отделяют нас от непознаваемого «нечто» («две жордочки» того самого моста, через который пробиралась в страхе и смятении и Татьяна в аллегорическом лесу своего сна).

О любви Ленского как проводнике в область метафизической действительности и о воплощении этой любви в Ольге, «потаённом ландыше», ставшем затем его «богиней тайн и вздохов нежных», мы более подробно расскажем чуть позже. В первую же очередь, начнём с той роли, какую для Ленского играл поэтический язык, связанный с состоянием творческого вдохновения как озарения «неотразимыми лучами».

Наряду с любовью, поэзия также была для него проводником в «лоно тишины» – в область метафизической действительности, куда изливалась его поэтическая меланхолия («лились его живые слёзы»). Поэзия нужна была Ленскому, чтобы познать интуитивно ощущаемую потустороннюю реальность. В своей реальной жизни он отправлялся за этим жизненно важным кладом в «дальние страны» – в Геттинген, в «туманную даль» Германии, под небом которой и было вскормлено его поэтическое воображение:

Поклонник Канта и поэт.Он из Германии туманнойПривез учености плоды:Вольнолюбивые мечты,Дух пылкий и довольно странный. (2:VI)

О художественном воображении Ленского сказано как о путешествии: «он с лирой странствовал на свете». Его «лира» – это его поэзия; его поэтический язык – это язык меланхолии («его живые слёзы»). Все его «странствия» – это поиски его духовной родины в той ностальгической и экзотической дали, где «Всё говорит в тиши на языке души, //Единственном, достойном пониманья» (Ш. Бодлер). Метафизический язык Ленского – это «язык души», язык его духовной родины, которую он, таким образом, прозревает.

Но поэтический язык – это не только проводник в область метафизической действительности, но одновременно и её воплощение. Поэзия Ленского, его вдохновение – это прозрения его «геттингенской» души касательно его духовной родины, такой же «туманной», как и Германия. Глагол для поэта, собственно, и есть бытие. В отличие от Онегина, Ленский привык «для звуков жизни не щадить».

На этой земле Ленский мыслит себя неким странником, а деревня, куда он «прискакал», вместе с помещиками-соседями – представляются ему скорее неким идиллическим «домашним кругом», приютом для скитальца, которым он себя воображает.

С его «душою прямо геттингенской», соседи-помещики принимают его скорее за «полурусского соседа». Зато он не был «чужим» «в семье своей родной» мировых элегических поэтов, выросших, как и он, в стенах Геттингенского университета под небом «Германии туманной» или Англии – «туманного Альбиона» – литературной родины меланхолии – с её мрачными песнями Оссиана и «британской музы небылицами», такими как «Послание Элоизы к Абеляру» Попа, «Ночные мысли» Юнга, «Сельское кладбище» Грея – всё это основные источники литературной меланхолии, явления, ставшего столь популярным во второй половине XVIII века. И скорбный Вертер, и эротик Парни одинаково не избегали её влияния.

Унаследованная от английских и французских элегиков, меланхолия не была по существу романтическим мотивом, и уже по одному этому, возможно, Пушкин имел право не видеть в тёмной манере Ленского «ни мало» романтизма.

Меланхолия, как и болезнь вообще, причастна духовному плану бытия. Это бурное открытое сострадание к прошлым бедам других, ведущее к мистической любви к человечеству, природе, Богу, славе, добродетели, отечеству и т. д. Она удаляет от материального мира и приближает к духу. И наличие меланхолии – это всегда свидетельство избирательного дара проникновения в потустороннее измерение.

Меланхолия, как литературный приём, в своё время заражает и Stürmer’а Гёте, и классика А. Шенье, и пессимиста Шатобриана, и уж, конечно, находившихся при смерти таких французских поэтов как Жильбер, Мильвуа и Луазон, страдавших чахоткой, не говоря уже о вполне здоровых и преуспевающих в жизни поэтов, таких как Ламартин, но которые, как и Ленский, начинали петь: