Зигмунд Фрейд - Психоаналитические этюды Страница 2

Это условное отождествление золота и кала, может быть, находится в связи с переживанием резкого контраста между самым ценным, что известно человеку, и вовсе лишенным ценности, рассматриваемым как «отбросы».

В психоневротическом мышлении это приравнивание облегчается еще за счет следующего обстоятельства: примитивный эротический интерес к дефекации обречен, как мы уже знаем, на исчезновение в более зрелом возрасте, а в этом возрасте складывается интерес к деньгам, в детстве еще не существовавший; примитивному влечению, утрачивающему свой объект, таким образом, облегчается нахождение себе новой цели именно в этом вновь возникающем интересе к деньгам.

Если характер связи между анальной эротикой и названной триадой свойств действительно таков, как мы утверждаем, то едва ли следует ожидать, что подобный «анальный характер» можно отметить у тех лиц, у которых анальная зона сохранила свое эрогенное значение и в зрелом возрасте, как, например, у некоторых гомосексуальных субъектов. Если я не слишком заблуждаюсь, это наше заключение вполне подтверждается эмпирически.

Следовало бы вообще обратить внимание и на другие виды характеров и выяснить, нет ли и в иных случаях связи с определенными эрогенными зонами. Мне лично до сих пор бросилось в глаза только то, что субъекты, страдавшие недержанием мочи, отличаются непомерным, пламенным честолюбием. Дефинитивный характер и способ его развития из первичных влечений – тема эта может быть охвачена следующей формулой: дефинитивные особенности характера или представляют собой неизменно продолжающие свое существование первичные влечения, продукты их сублимирования, или же являются новообразованными, имеющими значение реакции на эти влечения.

Некоторые типы характеров из психоаналитической практики

Когда врач лечит нервнобольного психоанализом, то интерес его в первую голову направлен совсем не на характер пациента. Врачу скорее хотелось бы узнать, какое значение имеют симптомы пациента, что за влечения прячутся за ними и находят в них себе удовлетворение, каковы, наконец, были этапы таинственного пути от инстинктивных желаний и влечений к симптомам. Но техника, которой врачу приходится держаться, вскоре вынуждает его обратить свою пытливость на другие объекты. Тут он подмечает, что его исследованию начинают угрожать сопротивления, противопоставляемые ему больным, и он вправе приписать эти сопротивления характеру больного. Таким образом, характер приобретает особые права на интерес со стороны врача.

То, что оказывает противодействие стараниям врача, не всегда представляет собой черты характера, признаваемые у себя самого больным или приписываемые ему его близкими. Часто бывает и так, что особенность характера, свойственная больному, как казалось, лишь в умеренной степени, на деле развита до почти немыслимой интенсивности; или же у больного обнаруживаются такие установки, которые совершенно не проявлялись у него в других жизненных условиях и отношениях. Предстоящие строки будут посвящены описанию и объяснению некоторых неожиданных черт характера; конечно, только некоторых, а не всех.

1

Во время психоаналитической работы врачу постоянно приходится видеть, что он поставлен перед задачей побудить больного отказаться от какого-нибудь непосредственного удовольствия в ближайшее время. Не вообще от удовольствия должен он отказаться; вероятно, нет ни одного человека, способного выполнить подобное требование, и даже самой религии, требующей отказа от земной радости, приходится обосновывать это требование обещанием несравненно больших и более ценных радостей в некоем потустороннем мире. Нет, больной должен отказаться только от тех наслаждений, которые неизбежно приносят вред; он должен терпеть недостаток только временно, должен научиться только тому, чтобы уметь заменять непосредственно предстоящее удовольствие другим, более верным, хотя и несколько отложенным. Или, другими словами, он должен совершить под руководством врача тот переход от принципа наслаждения к принципу реальности, который отличает зрелого человека от ребенка. При этом воспитательном задании едва ли играет решительную роль то обстоятельство, что врач является более сведущим, чем сам больной; обыкновенно врач не в состоянии сказать больному больше того, что ему мог бы подсказать и его собственный рассудок. Но это совсем не то же самое – знать что-нибудь о себе самом про себя и услышать то же самое от другого лица; врач принимает на себя роль этого другого лица, роль активную; он пользуется при этом тем влиянием, которое один человек способен оказывать на другого. Или вспомним о том, что в психоанализе принято заменять производное и смягченное первоначальным и коренным, и скажем, что врач в своей воспитывающей работе пользуется некой компонентой любви. Совершая задание такого довоспитания, он, вероятно, только повторяет тот процесс, который вообще сделал возможным и первое воспитание. Наряду с житейской необходимостью любовь – великая воспитательница; любовь близких побуждает несложившегося человека обращать внимание на законы необходимости, с тем чтобы избежать наказаний, связанных с нарушением этих законов. Но, требуя от больных предварительного отказа от того или иного удовлетворения, требуя от них жертвы, готовности на время взять на себя страдания ради лучшего будущего или просто решимости подчиниться общей для всех житейской необходимости, приходится иногда встречать людей, сопротивляющихся подобным требованиям и приводящих весьма своеобразную мотивировку. Они говорят, что довольно им страдать и терпеть лишения, у них есть право избавиться от дальнейших требований, они не желают больше подчиняться неприятной им необходимости, так как они представляют собой исключения и желают и впредь оставаться таковыми. У одного из этих больных эта претензия достигла размеров убеждения, что о нем печется особое провидение, которое и избавит его от подобных мучительных жертв. Против внутренней уверенности, проявляющейся с подобной силой, аргументы врача ничего не в силах поделать, да и влияние врача вначале пасует, и ему остается одно – обратиться на розыски источников, питающих этот вредный предрассудок. Но вот что несомненно: ведь каждому человеку хотелось бы выдавать себя за «исключение» и быть вправе требовать преимуществ перед остальными людьми. Именно потому-то и требуется совершенно особая мотивировка, не всякий раз удающаяся, если уже в самом деле заявлять о себе как об исключении и вести себя соответствующим образом. Сколько бы ни существовало таких мотивировок, в исследованных мною случаях удалось доказать существование некоторой общей особенности в прошлой жизненной судьбе больных: невроз их начался по поводу какого-нибудь переживания или присоединился к болезни, в которой они считали себя невиноватыми и каковую они могли расценить как несправедливое нанесение ущерба их личности. Они стали думать, что эта несправедливость дает им права на особые привилегии, у них выработалось желание ничему не подчиняться – все это в порядочной степени способствовало заострению тех конфликтов, которые в дальнейшем привели их к вспышке невроза. У одной пациентки описанная установка к жизни возникла, когда она узнала, что мучительное органическое заболевание, препятствовавшее ей в достижении ее жизненных целей, было врожденного происхождения. Она терпеливо выносила свою болезнь, пока считала ее случайной и благоприобретенной; узнав же, что болезнь наследственная, она подняла бунт. Молодой человек, проявлявший веру в то, что его охраняет особое провидение, был случайно заражен своей кормилицей и всю свою жизнь жил за счет претензий на вознаграждение, точно за счет ренты после несчастного случая, даже и не подозревая, на чем он основывал свои претензии. В его случае анализ, сконструировавший этот результат по смутным остаткам воспоминаний и с помощью интерпретации симптомов, получил и объективное подтверждение при расспросе членов его семьи.

По вполне понятным причинам я не могу более подробно рассказать об этих и некоторых других

историях болезни. Не буду также вдаваться в обсуждение близкого сходства между аномалиями характера, развившимися после многолетней болезненности в детском возрасте, и поведением целых народов, обремененных тяжким страдальческим прошлым. Но я не откажу себе в том, чтобы не указать на художественный образ, созданный величайшим писателем, в характере которого мотив претензий на исключительность тесно связан с моментом врожденного ущерба и даже обусловлен этим последним моментом.

Во вступительном монологе к «Ричарду III» Шекспира Глостер, будущий король, говорит следующее:

Один я – не для нежных создан шуток!Не мне с любовью в зеркало глядеться:Я видом груб, – в величии любвиНе мне порхать пред нимфою беспутной;И ростом я, и стройностью обижен,Обезображен лживою природой;Не кончен, искривлен и раньше срокаЯ выброшен в волнующийся мир —Наполовину недоделок я.И вышел я таким хромым и гадким,Что, взвидевши меня, собаки лают!………………………………………Вот почему, надежды не имеяВ любовниках дни эти коротать,Я проклял наши праздные забавыИ бросился в злодейские дела…

По первому впечатлению в этой программной речи, может быть, и нет никакого отношения к нашей теме. Ричард, по-видимому, говорит не больше чем следующее: мне скучно в это бездельное время, и я хочу развлекаться. А так как наслаждения любви вследствие моего уродства мне заказаны, то я буду разыгрывать злодея, буду интриговать, не отступлю перед убийствами, буду делать все, что вздумается! Но столь фривольная мотивировка должна была бы задушить все следы сочувствия в зрителях, если бы за ней не скрывалось ничего более серьезного. Вся пьеса в этом случае была бы психологически невозможна, так как поэт должен уметь создать в нас особый сокровенный фон симпатии по отношению к герою, чтобы мы могли без внутренних возражений удивляться смелости и ловкости его искусства; но такая симпатия возможна только на основе ощущения возможной внутренней общности у зрителей с героем, понимания его ими.