Арнхильд Лаувенг - Бесполезен как роза Страница 20

Попкорн

Некоторые люди похожиНа сырой попкорн.Мелкий и жесткий.

Но стоит их разогреть,Как их уже не узнать!

Дело было утром, шло общее собрание отделения. Как всегда, мы сидели на составленных в круг стульях: человек семь или восемь лечащего персонала и пятнадцать или двадцать проживающих. В этом отделении мы были не пациентами, а проживающими. Это было отделение длительного содержания, часть интерната для больных, а мы — его обитатели. Здесь не проводилось активного лечения, так как в нем либо не было необходимости, либо оно было признано бесполезным, у кого как. Проживающие на отделении, в основном, относились к той или другой категории. Некоторые из нас были изнурены болезнью и находились в угнетенном состоянии, им требовалась передышка от нагрузок и покой, чтобы прийти немного в себя и поправиться без посторонней помощи настолько, чтобы им можно было вернуться к себе домой. Ко второй группе относились те, кто болел уже так давно, что, очевидно, нуждался в постоянной заботе и помощи, и так как в их случае уже не приходилось надеяться на успешное лечение, то считалось, что для них лечение не обязательно. К последней группе принадлежала и я.

Так как это было отделение длительного содержания, мы все хорошо знали друг друга. Большинство жили вместе уже не первую неделю, некоторые находились тут несколько месяцев, а некоторые и несколько лет. Сидеть на собраниях нам доводилось уже множество раз. Как правило, это было весьма скучно. Кто-нибудь из персонала председательствовал на собрании, а кто-нибудь из проживающих вел протокол, который затем подписывался и утверждался председателем собрания. Повестка дня всегда была одна и та же: планы на текущий день, проверка списков тех, кто выполнял те или иные обязанности по дому, иногда какие-нибудь важные сообщения и затем выступления с мест. Если не находилось желающих высказаться, а находились такие редко, мы молча просиживали до конца собрания. Оно продолжалось полчаса, независимо от того, желал ли кто-нибудь выступить или нет. Иногда я использовала это время для того, чтобы сделать подсчеты, сколько времени мы так просиживали за месяц, за квартал, за год, сколько времени тратится на это мною лично и сколько всеми вместе. Такие задачки не способствовали поднятию моего настроения, поэтому я, как правило, старалась думать о других вещах. Я пересчитывала составленные в круг стулья, ножки стульев. Количество окон, вспоминала стихи и песни, повторяла про себя детские считалочки, по слову на каждый стул и высчитывала, сколько раз нужно перебрать их по кругу до конца считалочки, или смотрела в окно, если это было удобно с моего места.

Иногда речь заходила о каких-то актуальных вопросах, мы пытались сообща решить какие-то важные для нас проблемы. Однажды, например, зашла речь о том, как быть с тем, что нас тут двадцать человек в возрасте от двадцати до семидесяти лет и на все есть только один телевизор. Из-за этого часто возникали конфликты, и туг во время обсуждения я подумала, что мы никогда не придем к единому мнению относительно достоинств Халварда Флатланда в качестве телеведущего. Да и с какой стати нам искать этого согласия? У меня по-прежнему оставалась своя квартира, а в квартире стоял пригодный для использования телевизор с оплаченной лицензией. Расстояние от моей квартиры до интерната составляло не больше километра, а у мамы был автомобиль.

В отделении имелось два ничем не занятых уголка с мягкой мебелью, и телевизор, никому не мешая, можно было разместить в одном из них. Тогда у нас будет, во всяком случае, больше возможностей выбора, чем сейчас, чтобы при желании выдворить Флатланда за пределы общей комнаты. План был хорош. Даже детальное обсуждение, в котором приняли участие представители лечащего персонала и пациенты с разными формами страха, паранойи и депрессии, не выявило в нем никаких отрицательных моментов, и в результате мы постановили, что быть посему. Решено было съездить за телевизором сегодня же вечером, в качестве носильщиков были выделены несколько самых сильных больных. Но когда дневная смена ушла домой, и мы после обеда заговорили об этом плане на вечернем собрании за кофейным столом, нам было заявлено, что это не записано в дневном отчете. Ну, так и что! Ведь решение-то было принято. Но в протоколе об этом тоже ничего не было сказано. Протокол, кстати, оказался на редкость коротким, всего несколько строк. Все правильно! Но ведь тот, кому было поручено вести протокол, подтверждает, что решение было принято, ему просто не захотелось так много писать. Мало ли что! В отчете об этом не сказано и в подписанном протоколе тоже ни слова. Значит, не было такой договоренности, а, следовательно, это никак нельзя исполнить. Как ни убеждали все присутствовавшие на утреннем собрании, что мы обо всем договорились и уже созвонились с моей мамой и условились съездить с ней за телевизором, все было тщетно. Потому что не было подтверждено никем из персонала.

Меня, честно говоря, не особенно волновал этот проект, я никогда раньше не увлекалась телевизором и теперь не стремилась его смотреть, он только мешал моим собственным образам. Меня нисколько не огорчило, что нам не удалось уладить это дело сразу. Мы прожили без этого телевизора много недель и месяцев, так что можно было, конечно, еще немного с ним потерпеть. Дело было не в телевизоре, а в том, что нам не поверили. Оказывается, мы не заслуживали доверия. Мне вспомнилась слышанная мною когда-то история о том, что до наступления равноправия существовал такой закон, согласно которому свидетельские показания одного мужчины по значению приравнивались к показаниям двух женщин, поскольку, де, мужчина более достоин доверия и его слово надежнее, чем слово женщины. Там соотношение было две к одному. Нас же было десять-пятнадцать взрослых людей, утверждавших одно и то же, но это ничего не значило, поскольку не было заверено представителем персонала. Меня это заставило размышлять над задачкой такого типа: Если две женщины стоят одного мужчины, то сколько же требуется пациентов, чтобы они могли сравняться с одним представителем персонала? Ответа я так и не нашла, но в душе подумала, что сколько бы нас не было, этого все равно оказалось бы недостаточно. Нас никогда не признали бы такими же достойными доверия, как один единственный представитель персонала. Ибо тут действовали другие правила. А раз правила выполнены, значит, ничего плохого не случилось.

На следующий день вопрос был поднят снова, принятое решение подтверждено и занесено в отчет, подпись поставлена, мы заново договорились с моей мамой и съездили за телевизором. Конфликтная ситуация стала менее острой, и бедные любители «Колеса фортуны» могли отныне смотреть его без помех, но для меня это не имело большого значения. Никто перед нами так и не извинился. Никто не видел ничего особенного в том, что нам отказывают в доверии, а когда я попробовала об этом заговорить, то услышала в ответ, что мне это пойдет только на пользу: надо учиться терпению и лучше планировать свои действия. Я достаточно долго прожила в рамках системы и привыкла к тому, что вина всегда на моей стороне и всему причиной моя болезнь, поэтому я не стала выяснять отношения. Но в своем дневнике я записала цитату из стихотворения Ингер Хагеруп[14]: «Нетерпеливым будь, человек!» Речь у нее не о поездках за телевизорами. У нее речь идет о дискриминации, несправедливости, злоупотреблении властью и угнетении. В сущности, об этом-то и я хотела поговорить, если бы у меня была такая возможность.

В системе психиатрического здравоохранения существует множество правил. В условиях, когда люди подолгу вынуждены сосуществовать в ограниченном пространстве, правила имеют важное практическое значение, это известно всем, кому приходилось жить в жилищном товариществе. Но для того чтобы им было хорошо вместе, чтобы они чувствовали себя уверенно и спокойно, правилами нужно пользоваться разумно, они должны быть понятными, справедливыми, целесообразными и не слишком детально расписаны. Это тоже знают все, кто жил в жилищном товариществе или на психиатрическом отделении.

В одном из отделений, в которых мне довелось лежать, был запрещен прием пищи в неположенные для этого часы. Как-то в очень жаркий летний день мы находились в общей гостиной втроем: сиделка, мальчик-подросток и я. Отделение было закрытое, окна не открывались, а так как дежурных не хватало, мы не могли выйти на прогулку. Жара стояла изнуряющая, и мальчик стал просить, чтобы ему дали стакан воды. Но ему было отказано: если ты, дескать, хочешь пить, так поди попей в туалете из-под крана, потому что в неположенные часы запрещено принимать пищу. Но мальчик не отставал: ведь он же просил не есть, а пить — попить из стакана, да еще, чтобы вода была со льдом. Но нет! В неположенное время нельзя пить из стакана, да тем более еще и со льдом — разве он забыл, что ему нужно сбрасывать вес? Мальчик был младше меня и очень болен, так что он сдался перед такими аргументами, хотя и поныл еще. Я ничего на это не сказала, так как в ту неделю я вообще не разговаривала, но про себя рассердилась. Правила — правилами, но ведь нехорошо так врать! Всему есть какой-то предел, и нельзя пользоваться любыми доводами для отговорок, чтобы только тебе не вставать с дивана, тем более, когда ты на работе! Конечно же, дело тут было не только в правилах, но и в ее лени. Но камнем преткновения все же стали правила. В ее власти было принимать решения, толковать смысл правил, она устанавливала порядок и определяла, что правильно. Она могла принудить нас к повиновению, но не к согласию. Ибо нелогичные или просто глупые правила не вызывают к себе уважения. Они вызывают чувство униженности, бессилия и презрение.