Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать - Татьяна Литвинова Страница 21

уже вырос. Сын не решается сопротивляться открыто, но при этом всегда создает родителям проблемы. Когда в вузе он оказывается под угрозой отчисления, родители договариваются о пересдаче экзаменов, сами привозят сына в институт в нужный день, чтобы он не прогулял. В конце концов его отчисляют, и тогда родители устраивают его на работу. Сын перестает ходить на работу, и его увольняют. Потом появляются проблемы с законом. Сын получает условный срок, и родители начинают следить, чтобы он вовремя отмечался у инспектора… Все вокруг жалеют измученных родителей. Нетрудно заметить, что в этой семье очень устали все трое, и сыну, чья жизнь рушится, тоже несладко. (Окружающие часто считают таких детей избалованными и неблагодарными счастливчиками, не понимая, что гиперопека – это абьюз.) И муж, и жена выросли в семьях с пьющими отцами и очень старались сделать так, чтобы их собственная семья была благополучной. Но созависимость коварна и возникает не только в семьях, отягощенных алкоголизмом или другими аддикциями. Из своих родительских семей родители вынесли тип отношений, в котором кто-то «правильный» контролирует, а кто-то «неправильный» уходит из-под контроля. В приведенном примере последняя роль досталась сыну.

Созависимые отношения имеют тенденцию передаваться от поколения к поколению и могут принимать разные формы. Я уже говорила о том, что жертвы репрессий и их потомки тоже могут находиться в созависимых отношениях, обреченные вновь и вновь воспроизводить привычный алгоритм взаимодействия. Современным людям часто оказывается проще представить, что враг и борьба с ним или насилие и беспомощность – не история семьи, которую остается только принять, а ситуация в ее современной жизни, которую можно попробовать изменить.

Выйти из такой ситуации довольно сложно. Людям, которые в ней оказались, важно и полезно обратить внимание на самих себя, при этом признав прошлое как свое наследие, часть своего опыта, своей идентичности. Прочувствовать это прошлое, определиться со своим отношением к нему, извлечь из него уроки. Это касается и личной истории человека, и истории его семьи. Однако сказать проще, чем сделать, поскольку принятие своей истории – это зачастую тяжелый труд, как и принятие истории семьи. Узнать и признать историю предка, который в определенный период жизни был беспомощен и ничего не мог сделать, чтобы избежать своей участи, очень страшно. Или он просто жил в страхе, что с ним может случиться беда. И семья обретает контроль, когда в ней энергия «сильного» человека направляется на другого, которого надо «покарать» или «спасти». Следует заметить, что и карать, и спасать могут одного и того же человека.

Павел Санаев в автобиографической повести «Похороните меня за плинтусом» описывает свое детство с бабушкой и дедушкой (Санаев, 2003). Бабушка контролирует каждый шаг внука, оскорбляет и проклинает его, буквально залечивает разными медицинскими процедурами. Внук беспомощен; дед, который сам страдает от действий оскорбляющей и гиперконтролирующей жены, считает ее поведение в отношении внука нормальным. Дед вспоминает эпизод из их с бабушкой молодости, когда на кухне коммунальной квартиры кто-то рассказал анекдот. Позже пришли «топтуны» и арестовали соседа, а по поводу бабушки поинтересовались: почему такая молодая и не работает? После этого у нее не проходил страх, она все время ждала ареста и в конце концов оказалась в психиатрической клинике.

Мать автора, актриса Елена Санаева, подтвердила, что речь идет о реальных событиях. Только анекдот ее мама рассказала сама, после чего в квартире стали появляться люди в штатском и расспрашивать о ней. В результате та попала в психиатрическую клинику с бредом преследования. Санаева добавляет, что в то время часто кого-нибудь арестовывали по ночам и люди вообще боялись ареста.

В негласном «договоре» членов семьи определены темы, обсуждать которые нельзя. Что получается в итоге? Запретные темы замалчиваются (по возможности даже «забываются»), но чем-то замещаются, продолжая жить в новом качестве. Замещающие темы дают возможность разрядки – они эмоционально заряжены, поскольку за ними скрываются другие, более болезненные или пугающие. Например, ребенок играет роль семейного «вредителя», источника всех семейных бед, и с этим «вредителем» в семье может вестись ожесточенная борьба. (Прадед в этой семье был осужден за «вредительство».) Или члены семьи повторяют, как мантру: «Мы честные и бедные». Здесь живет жесткий запрет на материальное благополучие, при этом часто обсуждаются и осуждаются непорядочные люди, которые хотят денег. Возможно, в один прекрасный день станет известно, что предки-то были совсем не бедные. Но нажитое ими за много лет было однажды конфисковано, потеряно в одночасье, а сами предки сосланы или даже расстреляны. Потомки бессознательно защищают себя от такой опасности, и в семье не устают повторять, что все богатые люди – плохие. «Не смей становиться богатым!» Неспособность потомков быть материально состоятельными (а значит, независимыми, уверенными в себе) является в данном случае защитой от трагедии.

Как вы, вероятно, заметили, я затронула тему защитного поведения потомков людей, переживших социальные катастрофы. Чтобы раскрыть ее, я снова перейду к жизни своей семьи и вернусь в то время, когда родители (выросшие, конечно, при Сталине) были молодыми, а я – маленькой девочкой.

Итак, в семье расту я. Воспитание становится тоталитарным: то гиперопекающим, то репрессивным. Тоталитарная семья – как тоталитарное государство, которое заботится о людях, если само того пожелает, и дает людям то, что само посчитает нужным. При этом собственные желания и потребности человека не удовлетворяются, свободомыслие и самостоятельный выбор караются. Человек – враг своей страны (семьи), если осмелился ослушаться, ведь эта страна столько ему дала! (Многого, конечно, не дала, но об этом – молчок!) Я живу в семье, созданной травмированными людьми, вижу признаки пережитых семьей трагедий, но не понимаю, что они, эти признаки, значат. Признаки – призраки. Тайна… Просто иногда бывало страшно. Еще не способная это проговорить, я чувствую: в семье скрывается что-то, мне неведомое. И оно, неведомое, было мучительным, и никто не пытался понять, что это такое. Все, как водится, жили проблемами сегодняшнего дня.

Район, где мы жили, назывался, напомню, Белая Ромашка. И люди там говорили, что живут «на Ромашке» – прямо как эльфы или Дюймовочка. Там, «на Ромашке», в пятиэтажном доме, я иногда фантазировала, что в квартире кроме нас живет кто-то еще. И только теперь я могу вообразить, кто это был. Сталин так неразрывно связан с историей семей моих мамы и папы – конечно, это был он! А тогда я, скорее всего, и не знала, кто он такой. Конечно, это не значит, что я совсем ничего не знала. Позже, подростком, я могла бы рассказать об этом так:

– Ведь Сталин жил в нашей квартире.

– Вот так прямо